Самый младший - Карпенко Галина Владимировна - Страница 12

• Предыдущая
• 12/25
• Следующая

— Толенька, я приготовила нести их в починку, — повторяла Татьяна Лукинична, укоризненно покачивая головой. — Ах, Толя, Толя!

И она, улыбаясь, оглядывала сидящих за столом, будто говоря: «Видите, какой он чудак, ну что с ним поделаешь?» А самой, наверное, было его очень жалко.

Анатолий Павлович сидел молча. Алёшин папа его убедил, что всё получилось куда интереснее.

Анатолий Павлович стал объяснять, как это могло произойти:

— Серёжа, дорогой, я старался, я очень ловко всё придумал, и вот пожалуйста. Нельзя, нельзя в доме держать одинаковые чемоданы!

— Они и не одинаковые! — обиделась Татьяна Лукинична. — Тот зелёный, а этот почти чёрный.

— «Почти, почти»! — никак не мог успокоиться Анатолий Павлович.

Помирились все на том, что сюрприз Анатолий Павлович привезёт в другой раз, а сейчас надо скорее провожать старый год, потому что вот-вот уже настанет новый.

Степан Егорович стал наливать рюмки.

— По старшинству, — сказал он.

Налил сначала себе, потом Анатолию Павловичу, потом тёте Маше, Татьяне Лукиничне, Алёшиному папе и всем остальным.

Степан Егорович встал, и все встали.

— Год был такой, что его не забудут, — сказал Степан Егорович. — Слава ему и честь!

— Товарищам нашим честь и слава! — добавил Алёшин папа, и рюмка у него в руке задрожала.

— Э, брат, держи, держи! Проливать не полагается! — Степан Егорович погрозил ему пальцем.

Все выпили, и тётя Маша стала угощать. Она подкладывала всем в тарелки то одного, то другого. А Макар и Алёша откупорили для себя бутылку клюквенной шипучки.

До Нового года оставалось совсем мало минут.

— Тихо, друзья! — сказал Анатолий Павлович. — Тихо!

Все замолчали, только в громкоговорителе было слышно: тук-тук! Тук-тук! Словно кто-то постукивал маленькими молоточками. Но вот смолкли и молоточки, на мгновение наступила абсолютная тишина. Потом послышался автомобильный гудок, другой. Будто пахнуло морозом, и все услыхали, как на Красной площади раскатился звон часов. К нему прибавился ещё какой-то особенный звук — это, наверное, большая стрелка передвинулась по последним секундам. Часы вздохнули и начали отбивать час за часом все двенадцать часов.

— Дорогие товарищи! — сказал Михаил Иванович Калинин. — Наступил новый, 1946 год!

За новогодним столом его слушали Тимохины, Гуркины, счастливые Бодровы и тысячи других семей, больших и маленьких. И всем было радостно-радостно и больно слушать то, что он им говорил. Радовались тому, что закончилась страшная война, и было больно за то, что столько разоренья после неё на советской земле. Было жалко людей. И было понятно, что надо много работать в новом, мирном и трудном году.

Михаил Иванович закончил свою речь. Он не мог по радио видеть и слышать всех, кто поздравлял его с Новым годом и желал ему доброго здоровья. Но он сказал всем, всем:

— С Новым годом, товарищи!..

Уже пробил час, и другой, и третий. Молодёжь кончила танцевать, замолчала Мишина музыка. Все сидели за столом, слушали Сергея Бодрова. Алёша тоже слушал, о чём рассказывал отец.

Оказывается, когда был прошлый Новый год, его папа был в плену у фашистов. Он не сдался им, нет. Они подобрали его, когда он был совсем без памяти.

— Кто же вас перевязывал? — спросила Настенька тихо. — Там был лазарет?

— Был, — отвечал Бодров. — Только я попал туда не на перевязку. Когда-нибудь после я расскажу про лазарет… В плену было всем тяжело. Там ведь были всякие нации, даже негры. Но советскому человеку, мало сказать — тяжело: невозможно…

Бодров оглядел всех и сказал:

— Я даже не могу вам этого объяснить. Ну вот, например, другие народы, они думают о свободе, мечтают, а мы, мы родились с ней… — Бодров перевёл дыхание. — Вот слово «товарищ», это же очень дорогое слово! Я там часто думал, как мы его в мирной жизни легко произносили, даже равнодушно произносили. А там это слово было вот здесь, в самом сердце. Шёпотом говорили: «Товарищ, товарищ!» Понимаете?

Бодров замолчал, он будто оглянулся на то, что с ним было, и сказал:

— Без того, чтобы держаться вместе, там мы не могли жить. Собирались мы…

— Убежать? — перебил Бодрова Геннадий Тимохин.

— Убежать? Нет… — Бодров покачал головой. — Убежать для нас было дело недоступное. В нашем, брат, состоянии мы не только бежать — уйти не могли. Вот открыли бы все запоры и сказали: «Бегите!» А мы, какое там бежать — шагнёт человек шаг, а на другой силы у него нет.

Алёша смотрел на отца и не мог представить: как же он был таким слабым, что даже не мог шагнуть? Нет, он не мог представить себе это, ему казалось, будто отец говорит не о себе, а о ком-то другом.

— У нас там был, — рассказывал Бодров, — удивительный человек. Уж, бывало, как тяжело, а он будто через всё это переступал и не хотел всей этой мерзости замечать. Начнёт говорить: «Вот вернёмся мы, ребята, домой, дел там накопилось уйма! За что браться сначала, и не придумаешь». И ни слова о том, чтобы умереть. Удивительный! Около него было легче. Так он крепко держался за жизнь.

Бодров опять замолчал.

— А ты, Серёжа, не утруждай себя, — сказал Степан Егорович. — Не утруждай. Когда я в шестнадцатом году с войны вернулся, я про окопы думать не мог, а ты небось и не такое видел.

— Я такое видел, что поверить нельзя тому, что я видел! — крикнул Сергей и, резко отодвинув стул, встал из-за стола.

— Закурим! — сказал Степан Егорович.

Он поднёс Сергею зажжённую спичку, а тот никак не мог закурить, потому что у него опять задрожала рука.

И Алёше вдруг увиделось, как папа вот этой рукой хочет подобрать кусок хлеба. Кусок очень маленький, вывалян в грязи. Он к нему тянется, тянется, а его бьёт фашист. Бьёт папу!

— Алёша, ты устал, иди, милый, спать, — говорит мама.

Но Алёша упрямо замотал головой:

— Не пойду, не хочу я спать, — и заплакал.

— Ну вот, нюни-то зачем?

И мама и все подумали, что Алёша плачет от обиды, зачем его посылают спать, а он плакал совсем, совсем не потому. Отец взял его к себе на колени. Алёша, всхлипывая, прижался к нему и задремал.

Генка принёс гитару, и они с Настенькой запели хорошую песню, про то, как в лесу после боя спят солдаты, а в лесу тихо, будто и войны нет, даже соловьи поют.

пели Настенька и Генка.

Миша подпевал баском:

но у него получалось невпопад. Он, конфузясь, замолкал и протирал свои очки.

Все слушали песню и думали молча, про себя, каждый своё. Только тётя Маша сказала вслух:

— Да, чего только в жизни не бывает, чего только человеку не приходится пережить.

Начались дни нового года.

— Вот кончатся у Алёши каникулы, тогда мы с ним и начнём работать, — сказал папа. — А теперь у нас десять дней «симоны-гулимоны».

И начались у них такие «гулимоны», что даже мама обижалась.

— Где они пропадают? — говорила она. — Я бегу, спешу домой, а их нет и нет.

Алёша с папой нигде не пропадали — пропадать им было негде. Они ходили вместе в военкомат, потом брали санки и ехали на трамвае далеко за город, катались там, а на обратной дороге заходили к Гуркиным в их новую квартиру.

Татьяна Лукинична открывала им дверь раньше, чем они успевали позвонить, потому что Анатолий Павлович замечал их в окошко.

У Гуркиных они обедали. Анатолий Павлович брал с них клятву, что завтра они будут опять, и непременно в это же время, и что он без них всё равно не сядет за стол.

Из разговоров за столом Алёша узнал много интересного. Он узнал, что его дедушка, которого он никогда не видел, и Анатолий Павлович были знакомы и дружили, когда были ещё совсем мальчиками. И что жили они в том же доме, где теперь живёт Алёша с папой и мамой. А вокруг дома тогда был большой сад.

• Предыдущая
• 12/25
• Следующая