Кот в сапогах - Тик Людвиг - Страница 5

• Предыдущая
• 5/13
• Следующая

Занавес

Фишер. Ну уж закрутили — дальше некуда. К чему вообще эта последняя сцена?

Лейтнер. Совершенно ни к чему. Лишь бы побольше чепухи нагородить. Кот уж совсем исчез из поля зрения, и весь спектакль разъехался.

Шлоссер. У меня голова кругом идет, будто спьяну.

Мюллер. А в каком, собственно, веке происходит действие? Ведь гусары — это явное новшество.

Шлоссер. Надо нам было не терпеть, а топать погромче. Сейчас уж вообще не разберешься, что к чему.

Фишер. И никакой любовной линии! Ничего для сердца, для фантазии.

Лейтнер. Если опять начнется балаган, я лично буду топать.

Визенер (соседу). А мне пьеса нравится.

Сосед. Очень мило, в самом деле мило. Одаренный человек этот поэт. Хорошо подражает «Волшебной флейте».

Визенер. Мне особенно понравились гусары. Постановщики редко решаются выводить на сцену лошадей — а почему, собственно? У них иной раз больше соображения, чем у людей. По мне, уж лучше смотреть на хорошую лошадь, чем на некоторых современных героев.

Сосед. Да, вот как у Коцебу в «Маврах». В конце концов, лошадь тоже что-то вроде мавра.

Визенер. А вы не знаете, какого полка были гусары?

Сосед. Не успел разглядеть. Жаль, что они так быстро ушли. Я бы согласился, чтобы в пьесе были сплошь одни гусары. Люблю кавалерию.

Лейтнер (Беттихеру). А что вы обо всем этом скажете?

Беттихер. У меня перед глазами как живой стоит исполнитель роли кота. Какая эрудиция! Какое изящество! Какая тонкость наблюдения! Какой костюм!

Шлоссер. Что верно, то верно. Он выглядит совсем естественно, как большой жирный кот.

Беттихер. И обратите внимание на всю его маску — так я обозначил бы его костюм. Благодаря костюму его естественный вид так преобразился, что новое выражение ему гораздо больше к лицу. Как по этому случаю не помянуть добрым словом великих трагиков древности! Вы, вероятно, не знаете, что эти древние все без исключения роли играли в масках, как о том можно прочесть у Атенея, Поллукса и других авторов. Разобраться тут, как вы понимаете, нелегко, потому что для этого надо время от времени заглядывать в сами эти книжки. Но зато мы можем потом приводить из них примеры. Вот у Павсания есть одно очень темное место…

Фишер. Вы хотели быть столь любезны и рассказать о коте.

Беттихер. Ах, да… Но все предшествующие соображения я высказал лишь попутно и потому настоятельно прошу вас воспринимать их как маргиналии, заметки на полях… Так вот, возвращаясь к коту, — вы, конечно, заметили, что он не из породы этих черных котов? Нет, он почти совсем белый, лишь кое-где с черными пятнами, и это прекрасно отражает его добродушие, — в этом мехе как бы уже предначертан весь ход пьесы, все чувства, которые она призвана пробудить.

Лейтнер. Совершенно верно!

Фишер. Занавес поднимается!

Комната в крестьянской избе.

Готлиб и Гинц сидят за маленьким столом и обедают.

Готлиб. Наелся?

Гинц. Вполне. Очень вкусно.

Готлиб. Ну, теперь пора бы уж моей судьбе решиться, а то ведь я так и не знаю, что мне делать.

Гинц. Потерпи еще несколько деньков, счастье сразу не приходит. Где это видано, чтобы оно приваливало с бухты-барахты? Такое, приятель, бывает только в книжках, а в реальном мире все делается не спеша.

Фишер. Нет, вы только послушайте: кот имеет наглость рассуждать о реальном мире! Не убраться ли отсюда подобру-поздорову, пока мы совсем не свихнулись?

Лейтнер. Автор будто на это и рассчитывает.

Мюллер. Но я должен сказать, что свихнуться на почве искусства — это редкостное, ни с чем не сравнимое наслаждение!

Готлиб. И откуда у тебя, милый Гинц, такой богатый жизненный опыт, такая мудрость?

Гинц. А ты думаешь, зря я целыми днями лежу за печкой, зажмурив глаза? Я пополняю в тиши свое образование. Мощь рассудка растет исподволь, незаметно. От жизни отстаешь как раз тогда, когда поддаешься соблазну вытянуть шею и оглянуться на пройденный путь. Между прочим, будь добр, развяжи мне салфетку. Спасибо за обед.

Готлиб (развязывая ему салфетку). На здоровье. (Целуются.) Чем богат, тем и рад.

Гинц. Благодарю сердечно.

Готлиб. Сапоги на тебе очень мило сидят, и у тебя очаровательная лапка.

Гинц. Это все оттого, что наш брат всегда ходит на цыпочках, — как ты, вероятно, знаешь из естественной истории.

Готлиб. Я испытываю к тебе глубочайшее уважение… из-за этих сапог.

Гинц (надевая на спину ранец). Ну, я пошел. Видишь, я себе еще мешок со шнурком приобрел.

Готлиб. А это зачем?

Гинц. Скоро все узнаешь. Я буду изображать из себя охотника. Где моя палка?

Готлиб. Вот она.

Гинц. Ну, пока. (Уходит.)

Готлиб. Охотника? Вот и поди пойми его. (Уходит.)

Открытая местность.

Гинц (с полкой, ранцем и мешком). Славная погодка! Такой чудесный день — надо прилечь на солнышке. (Расстилает мешок на земле и ложится рядом.)Ну, счастье, не подкачай! Конечно, как вспомнишь, что Фортуна, эта своенравная богиня, редко благоприятствует мудро задуманным планам, что она вечно стремится посрамить разум смертных, — так впору совсем упасть духом. Но — крепись, мое сердце; королевство все-таки стоит того, чтобы ради него поработать и попотеть! Только бы не оказалось поблизости собак. Терпеть не могу этих тварей. Презираю весь их род, потому что они смиренно влачат самое унизительное ярмо в услужении у человека. Только и знают что ластиться или кусаться. Никаких манер — а какое без манер обхождение? (Озирается кругом.)Улова что-то не предвидится. (Затягивает охотничью песню.) «Брожу я по полю с ружьем…»

В соседнем кусте начинает щелкать соловей.

Недурен голос у певца рощ — а сколь деликатен должен быть вкус! Позавидуешь сильным мира сего — они могут есть соловьев и ласточек сколько хотят; а мы, простые смертные, должны довольствоваться пением, голосом природы, невыразимо сладкой гармонией. Просто рок какой-то — не могу слышать пения, чтобы тут же не захотеть попробовать певца на вкус. О природа, природа! Зачем ты так устроила меня, зачем ты разрушаешь тем самым мои нежнейшие чувства? У меня просто лапы чешутся снять сапоги и тихонько вскарабкаться на то дерево, — судя по всему, он там.

В партере начинают топать ногами.

У соловья крепкая натура, раз он не смущается этой воинственной музыкой. Он, конечно, деликатес! Я даже об охоте забыл за всеми этими сладостными мечтами. (Озирается кругом.) А улова нет как нет. Но кто это там идет?

Выходят двое влюбленных.

Он. Ты слышишь соловья, сокровище мое?

Она. Я не глухая, милый.

Он. О, сердце мое готово разорваться от восторга, когда я вижу вокруг себя всю эту гармоничную природу, когда каждый звук лишь повторяет исповедь моей любви, когда само небо наклоняется надо мной, чтобы излить на меня свой эфир.

Она. Ты грезишь, дорогой.

Он. Не называй грезами естественнейшие выражения моих чувств. (Опускается на колени.) Видишь — я клянусь тебе здесь, перед ликом этого ясного неба…

Гинц (подходя с вежливым поклоном). Тысячу извинений — не будете ли вы столь любезны перебраться в другое место? Своими благочестивыми молитвами вы мешаете охоте.

• Предыдущая
• 5/13
• Следующая