Сознавайтесь, Флетч! - Макдональд Грегори - Страница 24

• Предыдущая
• 24/43
• Следующая

— Хорошие люди, — Флинн налил себе чая. — Соль земли, — хлопнула дверь кухни. — Разумеется, именно они всегда уничтожают улики.

Они сидели в креслах, обитых красной кожей, оба в свитерах, один еще и в пиджаке, Флинн — с чашкой чая, Флетч — с бокалом виски с водой.

Сквозь прозрачные шторы в окна заглядывало темное небо. Резкие порывы ветра секли стекла струями дождя.

На Бикон-стрит, шестью этажами ниже, сновали машины. Изредка до кабинета долетал визг их тормозов.

— В такие темные, мрачные дни мне вспоминается детство, годы, проведенные в Мюнхене. Вот уж действительно мрачные дни.

— В Мюнхене?

— Да, да. В такие дни мне приходилось идти в спортзал, отжиматься, подтягиваться на перекладине, бороться до кровавых зайчиков в глазах.

— Вы же ирландец.

— Или бегать кроссы с мокрым от дождя и пота лицом, с прерывистым дыханием, когда каждый шаг дается тяжелее предыдущего. Отличный способ воспитания юношей. Именно Мюнхену я обязан сегодняшним здоровьем.

— А почему вы все это делали?

— Я был членом гитлерюгенд.[13]

— Вы?

— Да, я. Чего только не узнаешь о человеке, если покопаться в его прошлом.

— Вы говорите о Jugendfuehrer?

— Совершенно верно.

— Это же невозможно.

— Тут вы неправы. Невозможного нет. Как виски?

— Отличное.

— Сам я не пью, поэтому мне трудно выбирать для других. В данном случае мне понравилась бутылка.

— С виски вы не ошиблись.

— Одной бутылки вам, я чувствую, хватит надолго. Пьете вы мало.

— При вас я сдерживаюсь. Как мог Фрэнсис Ксавьер Флинн быть членом Jugendfuehrer?

— Я, наверное, тысячу раз задавал себе этот вопрос.

— Все равно, позвольте спросить вас об этом.

— Ирландская Республика, разумеется, практически не участвовала в войне. Сохраняла нейтралитет, оставаясь, так сказать, на стороне союзников. Мой отец был консулом Республики в Мюнхене. Вы начинаете соображать, что к чему?

— Нет.

— В 1938 году, мне тогда было семь лет, меня оставили в Мюнхене с родителями, вместо того чтобы отправить в Ирландию. По-немецки я говорил так же хорошо, как местные дети моего возраста, выглядел и одевался, как немец. И, как говорил мой отец, взял на себя немалую ответственность.

На публике мой отец во всем соглашался с нацистами, хотя ненавидел их идеи, как должно всякому порядочному человеку. Мы провели в Германии всю войну. Я ходил в немецкую школу, вступил в гитлерюгенд. Шорты, галстук, салют, все прочее. Маршировал на парадах. Отличался в спортивных соревнованиях. Люди забыли мое ирландское происхождение.

— Флинн, но…

— Не хотите, не верьте. Но в гитлерюгенд меня ставили в пример. Вы бы удивились, узнав, чего мог добиться мальчик в коротких штанишках, форменной рубашке гитлерюгенд, на велосипеде и с фотокамерой. Он мог ходить где хотел, с товарищами и без оных. Нам устраивали экскурсии в укрепленные районы. Солдаты и офицеры показывали нам все, что можно было показать. То, что я не понимал, я фотографировал. Если я сталкивался с, как мне казалось, видным деятелем нацистской партии, я брал у него автограф. Если б вы знали, сколько высших офицеров расписывались на листочках бумажки, протянутых маленьким мальчиком. Да, теперь можно сказать, что я творил чудеса.

А в Дублине жили два моих друга, с которыми я переписывался все те годы. Одного звали Тимми О'Брайан, второго — Уильям Каванау. Я писал им восторженные письма о том, как живу, где бываю. Нацистов я расхваливал на все лады. Иногда я получал ответы, иной раз в моих словах сомневались. Я отсылал фотографии и автографы, доказательства моей правоты.

Разумеется, отец диктовал мне эти письма. А О'Брайан и Каванау в действительности жили в Лондоне и служили в британской разведке.

— Мой Бог.

— Да, не всем досталось такое детство. И мой отец использовал консульство, чтобы переправлять из Германии сбитых английских и американских пилотов. Моя мать очень переживала и за него, и за меня.

— Это правда, Флинн?

— В конце войны мне было четырнадцать. Мюнхен лежал в развалинах. Еда кончилась. Думаю, все это вы видели в фильмах. Так оно и было.

Перед тем как уйти из Мюнхена, нацисты застрелили моих родителей. И отца, и мать. По пуле в лоб. На кухне нашей квартиры. Не думаю, что у них имелись доказательства вины консула Ирландии и его жены. Просто они убирали нежелательных свидетелей. Я нашел их утром, когда вернулся после дежурства.

— И что вы сделали?

— О, до конца войны оставались недели и месяцы. Сначала я жил в семье моего друга. И у них не было еды. Потом перебрался на улицу, в развалины. Оставался там и после капитуляции Германии. Боялся подойти к американским или британским солдатам. Глупо, конечно. Но я наполовину сошел с ума от голода.

Все кончилось однажды ночью. Я спал под лестницей разбитого дома, когда мне в ребро ткнули сапогом. И я услышал мелодичную ирландскую речь.

Меня отправили домой, в Дублин. Определили в иезуитскую семинарию. Наверное, я сам выбрал ее. Потому что повидал ад.

Я изучал другую логику, поправил здоровье. Но к двадцати годам устал от истин. Это вы понять можете?

— Естественно.

— Да и воздержание поднадоело. Поэтому я написал моему другу, Уильяму Каванау, в Лондон. По его настоящему адресу, минуя Дублин. Попросил работу. Полагаю, старая гвардия изрядно посмеялась над моим письмом.

Последующие годы покрыты мраком.

— Мне известно, что вы не работали в Чикаго.

— Это я знаю. В Чикаго работали вы. Что вы намедни делали в редакции «Стар»? Наводили обо мне справки?

— Вы снова становитесь шпионом.

— Разве я упоминал о моем прежнем занятии?

— Но вы женаты и у вас есть дети.

— Это точно. Кто бы мог подумать, что в молодости я намеревался стать священником.

— Для шпиона это тоже довольно странно.

— Я же не утверждал, что был шпионом.

— Но вы католик?

— А что такое религия в наши дни? Взять хотя бы моих детей. По воскресеньям они берут гитары и скрипки и отправляются в какую-то церковь. Там пожимают друг другу руки, целуются. Говорят, что им это очень нравится.

— Ваша жена ирландка? Или американка?

— Она из Палестины, еврейка. По службе мне пришлось провести там какое-то время. Поверите ли, нам пришлось уехать, чтобы расписаться, когда она забеременела. На нейтральную территорию.

— Флинн, ваша работа в бостонской полиции не более чем прикрытие.

— Почему бы вам не налить себе виски?

— Вот почему вы говорили, что у вас нет опыта полицейской работы. Вы никогда не были полицейским.

— Я учусь, — потупился Флинн. — Методом проб и ошибок.

— Вы стали полицейским, когда конгресс начал трясти всяческие агентства, старающиеся не афишировать свои делишки.

— Неужели я так много наболтал о себе? — искренне изумился Флинн. — Чай, похоже, развязывает мне язык.

— Вы все еще говорите по-немецки?

— Это, можно сказать, мой родной язык.

— Будучи в гитлерюгенд, вам приходилось браться за оружие и стрелять?

— Да, приходилось.

— Как это было?

— Видите ли, я чуть не подстрелил себя. Я не мог стрелять в союзников, наступавших на Мюнхен. И не мог стрелять в парней, с которыми вырос.

— И что же вы сделали?

— Заплакал. Лег в грязную траншею и заплакал. Помните, мне не было и пятнадцати. Впрочем, я сомневаюсь, что и теперь поступил бы иначе.

По окну барабанил дождь.

— Теперь ваша очередь, Флетч.

Флетч налил в опустевший бокал виски, добавил воды.

— Боюсь, что мне нечего сказать.

Даже сквозь толстые стены до них долетало завывание ветра.

— Я вам помогу, — Флинн шевельнулся в кресле, устраиваясь поудобнее. — Вы родились и выросли в Сиэтле. Получили степени бакалавра и магистра искусств в Северо-Западном университете. Не довели до конца докторскую диссертацию.

• Предыдущая
• 24/43
• Следующая