Острова междумирья - Арчер Вадим - Страница 75

• Предыдущая
• 75/88
• Следующая

Что же это за религия, которую вдохновляет такое изображение? Какие мысли и настроения возникают у ревностного культиста, ежедневно глядящего на такую святыню? Непрошенные вопросы зароились в голове Вольда, но затем он вспомнил, что эта религия истребила и продолжает истреблять малейшие проявления инакомыслия, и все они исчезли сами собой, как и появились. В самом деле, что еще может являться символом такой религии?

Наверное, размышления Вольда отразились на его лице, потому что вышедшая из дверей храма старуха подозрительно уставилась на него и проворчала что-то злобное. Видимо, эти храмы, как и некоторых людей, не следовало разглядывать в упор, да еще с таким выражением лица, и Вольд поспешил уйти отсюда. Это место не могло быть храмом Эшнарона.

Истовая злоба в голосе старухи заставила его внимательнее вглядеться в лица прохожих. Тупые и угрюмые. Хмурые и настороженные. Забитые и запуганные. Чопорно-строгие, умудряющиеся при этом быть самодовольными. Остановившиеся, незрячие взгляды, отсутствующие выражения лиц, словно накурившиеся зелья и не видящие ничего, кроме внутренних, вымышленных образов. Грубые, сварливые окрики, в которых и без знания языка, просто по интонации чувствовалось стремление попрекнуть и укорить другого. Чем дольше Вольд ходил по городу, чем больше он вглядывался в здешних людей, тем больше ему становилось не по себе.

Он невольно возблагодарил судьбу, что не родился в мире, где царит такое засилье дыбников. Он родился на Асфри, где было множество своих недостатков – в мире со склоками и неурядицами, с войнами, с вечной враждой светлой и темной магии – но там он мог выбирать жизнь себе по вкусу. На Асфри над ним могли смеяться, могли презирать его, могли показывать на него пальцами, могли объявить ему вражду, но там никто не мог приказывать, как ему должно жить и что ему должно думать. Там не было такого безусловного, физиологически-грубого духовного диктата, за малейшие нарушения которого приходилось расплачиваться жизнью.

К счастью, Вольд не жил здесь и не собирался задерживаться здесь надолго. Он вспомнил про непохожее здание в центре города и пошел в ближайшие ворота крепостной стены, обносившей центральную часть города. Стражники подозрительно оглядели Вольда с головы до ног, но пропустили беспрепятственно, поскольку с ним не было ни вещей, ни транспорта. Он выглядел хоть и не слишком обычным, но прохожим.

Весь центр был вымощен темно-серым камнем, по которому стучали колесами кареты и грузовые повозки. Здесь жило состоятельное население, из пеших встречалась только прислуга, посланная в лавки и по поручениям. Отгороженное стеной пространство было невелико, поэтому Вольд без труда обнаружил здание, о котором говорил гаргойл. Большое и черно-серое, с узкими остроконечными шпилями, оно собачьей колючкой впилось в белесое небо, подавляя своим присутствием остальные строения на центральной площади. Вольд пересек ее и остановился перед арочным входом, чтобы увидеть рельефную фигурку над двустворчатой дверью. Фасад здания украшала та же самая дыба.

Пока Вольд разглядывал этот образчик местной архитектуры, двустворчатые двери распахнулись и оттуда показались горожане, мужчины и женщины. Кто побогаче, кто победнее, они выходили медленно и тихо, словно оставили позади покойника. В первое мгновение Вольду показалось, что у них одинаковые лица. Затем он понял, что одинаковы не лица, а их выражение – осоловелой, бессмысленной сытости, появляющееся обычно перед рвотой от переедания. Казалось, все они до тошноты опились растительным маслом – там, в этом здании – и даже их губы и глаза выглядели затекшими маслянистой жидкостью. Неужели в их ритуал входило питье растительного масла?

Из дверей выходили все новые и новые люди. Затем все эти опившиеся маслом души выстроились двумя неровными шеренгами от входа и образовали живой коридор, ожидая появления чего-то вслед за ними. При этом они не заглядывали в двери, а стояли с потупленными лицами, словно оттуда действительно должны были вынести покойника. Заинтригованный Вольд остался посмотреть, чего они ждут.

Вскоре в дверях показались мужчины в черных балахонах, выходившие двумя рядами. С глубокой важностью они спустились по ступеням и пошли по живому коридору. При их приближении люди в шеренгах делали правой рукой жест перед лицом, напоминающий стирание паутины, сгибали шеи в поклоне и оставались в этих позах. На шее каждого из мужчин в балахонах висела большая серебряная цепь, идущая через грудь и завершавшаяся в верхней части живота бляхой с изображением дыбы.

Затем из дверей показались ручные носилки-паланкин, которые несли четверо мужчин в черных балахонах и с бляхами на животах. Такого завзятого искателя сокровищ, как Вольд, трудно было удивить богатой отделкой паланкина. Тем не менее он сделал про себя отметку, что это средство передвижения постарались оформить как можно роскошнее. В паланкине сидел тощий пожилой мужчина в кроваво-красном балахоне и крохотной шапочке такого же цвета, плотно облегающей макушку, с золотой дыбой на золотой цепочке, с неприятным выражением бледного, вытянутого лица, подозрительно оглядывавшего склоненные головы.

Носильщики медленно несли паланкин между шеренгами. При их приближении люди в шеренгах повторяли жест стирания паутины с лица и склонялись еще ниже. Мужчина в паланкине оборачивал к ним ладонь, приподнимая ее с колена, и делал похожий жест, как бы стирая паутину с них. Вся процедура проходила в полной тишине и молчании.

Паланкин донесли до конца живого коридора, неподалеку от которого стоял Вольд, наблюдавший за процессией дыбников. Взгляд мужчины в паланкине остановился на Вольде и уперся в его глаза, словно заставляя опустить их.

Будучи далеко не глупцом, Вольд не догадался опустить глаза и стереть несуществующую паутину с лица – он был убежден, что все происходящее здесь является личным делом дыбников. Он спокойно выдерживал этот упорный, пронзительный взгляд, в котором нарастала злоба, и не понимал, почему удостоился пристального внимания главы дыбников. Вдруг тот, не отводя взгляда от Вольда, выставил на него указательный палец тощей руки и произнес одно тихое слово.

Был бы Вольд уличным воришкой, он пустился бы в бегство, не успев даже подумать, что означает этот жест, и остановился бы, оказавшись далеко за городом. Был бы он непобедимым воином, то отрубил бы этот наглый палец перед тем, как изрубить остальное в рагу, а затем расправиться с другими дыбниками – и, конечно же, дать тягу до того, как сюда сбежалась городская стража. Но Вольд был мирным человеком, не знавшим за собой никаких провинностей, поэтому он допустил мгновение растерянности, которое решило все.

Четверо людей в черных балахонах как-то незаметно оказались рядом с ним. Отработанным движением ему завели руки за спину и связали веревкой, которую один из дыбников снял со своего пояса. Если бы Вольд не зазевался, при таком количестве магии в воздухе он мог бы с легкостью раскидать их всех, но со связанными руками это было невозможно. Существовало заклинание снятия пут, но и его невозможно было выполнить, пока за локти Вольда цеплялись другие руки, мешавшие правильному прохождению силы. Кроме того, Вольд не был уверен в необходимости драки, он считал, что произошло недоразумение, которое можно разрешить мирным путем.

Он позволил подвести себя к пожилому мужчине в паланкине. Тот уставился на него сверлящим взглядом, одновременно враждебным и плотоядным, затем произнес несколько слов. Судя по интонации, они не были вопросительными, и Вольд промолчал.

Пожилой мужчина заговорил снова, на этот раз в его словах прозвучал вопрос. Вольд никак не мог решить, что лучше – промолчать, изобразить немого или раскрыть свое незнание языка – и промешкал с ответом. Мужчина не стал настаивать на вопросе, он глянул на помощников и произнес короткую, тихую фразу. Те подхватили Вольда за локти и повели внутрь культового строения.

Там оказался большой и темный зал, в передней части которого было нечто вроде сцены. Стены и потолок зала были разрисованы сюжетными картинами, в дальней части сцены стояла дыба в натуральную величину. На дыбе была растянута деревянная фигура человека, раскрашенная телесно-розовой краской и позолотой. Резчик вложил немало усердия в изображение мук вздыбленного, и не без успеха – от скульптуры веяло болью и непередаваемо садистским ощущением, проникавшим в зрителя незаметно и неотвратимо, словно медленно действующий яд.

• Предыдущая
• 75/88
• Следующая