Черная книга - Эренбург Илья Григорьевич - Страница 86

Оцепенение охватило несчастные жертвы. Дрожа от холода, они до последней минуты ждали избавления. Многим казалось, что, насытившись видом крови, палачи успокоятся и погонят уцелевших в какой-нибудь концентрационный лагерь. Вдруг чьи-то нервы не выдержали, и громкий плач раздался в лесу. К нему присоединились сотни голосов, и люди забились в истерике. Казалось, ничто не способно внести успокоение в эту полуобезумевшую толпу. Но вскочила на пенек Малкина и громко крикнула:

— Что вы плачете, евреи? Разве этих извергов тронешь слезами. Будем молчать! Будем горды! Мы евреи!.. Мы советские евреи!..

И притихло все в лесу, только захлебывавшаяся трескотня автоматов нарушала эту тишину. Кто-то из эсэсовцев подошел к колонне и с издевкой бросил:

— Почему вы притихли? Вам осталось всего несколько минут жизни, так пользуйтесь случаем. Спойте что-нибудь.

В ответ кто-то запел старческим голосом ”Интернационал”; его поддержали сначала одиночки, а потом все в едином порыве запели величественный гимн. Этот эпизод рассказала портниха Фрида Фрид[47], единственная еврейка, побывавшая в этот день в Бикерниекском лесу и оставшаяся в живых. Повесть о ее спасении и о трехлетних скитаниях одинокой, затравленной женщины по хуторам Латвии могла бы послужить содержанием целой книги.

”Нашу колонну разбили на части, — рассказывает Фрида Фрид, — и приказали всем раздеться. Я тоже разделась до белья, потом мне стало стыдно — кругом стоят мужчины, а я в одной сорочке. Я взяла свой рабочий ситцевый халат и надела его. Мне было очень холодно. Сунула я руки в карманы халата, чтобы согреться, и чувствую — там какая-то бумажка лежит. Смотрю: это мой диплом об окончании с отличием школы кройки и шитья. Лет пятнадцать я его храню. Господи, подумала я, может быть, в этой бумаге мое спасение. Я выбежала из колонны и бросилась к одному немцу, — он мне показался старшим.

— Господин офицер, — говорю я ему по-немецки, — почему меня хотят убить? Я работать хочу. Меня не надо убивать. Смотрите, я не вру, у меня диплом имеется. Вот документ.

Он оттолкнул меня, и я упала. Когда я стала подыматься, он снова пихнул меня ногой и закричал:

— Не мешай и не лезь ко мне со всякими бумажками. Иди к Сталину со своими документами.

И я опять очутилась в колонне. Смотрю на людей, а они покорно делают, что им приказывают. Я начала рвать на себе волосы, ухватилась за клок волос и вырвала, он оказался в моей руке, а я даже боли не почувствовала. А немцы прикладами все ближе и ближе подталкивали нас ко рву. Я опять обращаюсь к полицейским, доказываю им, что я портниха, что я хочу работать, показываю им диплом, а меня никто и слушать не хочет. Подошла я уже ко рву, с двух сторон его растут высокие деревья, а за рвом узкая тропка. Там уже евреи идут по одному, и пропадают за обрывом, — только слышно, как стреляют автоматы: так-так, так-так...

— Неужели конец? — подумала я. — Пройдет несколько минут и я буду мертвая, не увидать больше солнца, не подышать воздухом. Как же это так? Ведь документы у меня в порядке, я все годы честно работала, заказчики на меня никогда не обижались, а немцы ничего во внимание не принимают. Я не хочу умирать! Не хочу!

Я подбежала к офицеру, который командовал расстрелом, и закричала не своим голосом:

— Что вы со мной делаете? Я специалистка. Вот мои документы. Я специалистка...

Он меня ударил пистолетом по голове, и я упала. Совсем рядом с ямой, куда сваливали мертвых. Я прижалась к земле и старалась не двигаться. Через полчаса слышу, кто-то по-немецки кричит: ”Ботинки складывать сюда!” К этому времени я уже отползла немножко. В это время чем-то начали швырять в меня. Я приоткрыла один глаз и вижу: возле моего лица лежит ботинок. Меня забрасывают обувью. Наверно, мой серый ситцевый халат слился по цвету с ботинками, и меня не заметили. Мне стало немного теплее, надо мной была уже целая гора обуви. Только правый бок у меня совсем отмерзал. Пушистый снег, который выпал утром, совсем растаял подо мной, сначала было ужасно мокро, потом вода стала замерзать, и я покрылась коркой льда. Я бы могла положить под себя несколько ботинок, но побоялась, что куча зашевелится, и меня заметят. Так я пролежала дотемна с примерзшим льдом на правом боку.

Выстрелы раздавались совсем близко от меня, и я отчетливо слышала последние вопли людей, стоны раненых, которых заживо бросали в общую могилу. Одни умирали со словами проклятия своим палачам, другие погибали, вспоминая детей и родителей, некоторые громко читали молитвы... иные просили в последнюю минуту разрешить им одеть детей, а то они простудятся. И я должна была лежать и все это слушать. Несколько раз мне послышался голос брата, потом — соседки по квартире. В такие минуты мне казалось, что я схожу с ума.

К вечеру стрельба затихла. Немцы оставили небольшую охрану возле одежды, а сами ушли отдыхать. Несколько немцев стояли в трех шагах от меня. Они закуривали и переговаривались между собой. Я слушала их веселые, довольные голоса: ”Здорово сегодня поработали”. ”Да, жаркий был денек”. ”Там их еще много осталось. Придется еще поработать”. ”Ну, до завтра”. ”Приятных сновидений”. ”О, у меня они всегда приятны”.

Я решила выползти из-под кучи ботинок. Первым делом надо было одеться. Я подползла к другой куче — там лежала мужская одежда. Раздумывать долго некогда было, — я надела чьи-то брюки и пиджак, голову завязала большим платком. В это время слышу: из ямы, где лежат убитые, слабый детский плач: ”Мама, мне холодно... Что же ты лежишь, мама?” Ну, думаю, будь, что будет. Попробую спасти ребенка. Но меня опередили немцы. Они подошли к яме, нащупали ребенка штыками и прикололи его.

Один из немцев, смеясь, сказал: ”Из наших рук еще никто живым не уходил”.

Вижу, что здесь делать больше нечего. Надо за ночь уйти как можно дальше от этого страшного места. А кругом стоят посты, они меня могут заметить на белом снегу. Тут я вспомнила фильм ”Война в Финляндии”, там солдаты, одетые в белые халаты, очень хорошо маскировались на снегу. Недалеко я заметила кучу простынь, в которых матери приносили своих грудных детей...

Я наткнулась на какой-то пододеяльник, завернулась в него и поползла...”

Оставшиеся в гетто ждали продолжения погрома, но к их удивлению, было тихо. Только изредка раздавался стон раненого, туда быстрым шагом подходил полицейский... Одинокий выстрел гулко звучал между домами, и вновь водворялась тишина. Трупы никто не убирал, никаких новых приказаний не последовало, кроме единственного — сообщать полиции о каждом раненом. Раненых немцы неизменно добивали.

Только на пятый день было приказано хоронить убитых. На старом еврейском кладбище, которое находилось в зоне гетто, была вырыта одна огромная могила. Один врач принес и положил в могилу свою жену и двух детей; некоторые похоронили всех своих родных самых разных поколений и всех степеней родства.

Через неделю после первой ”акции” было объявлено, что большое гетто будет ”депортировано” из Риги. Что означало, это слово, никто в точности не знал. Немцы разъяснили, что ”депортирование” существенным образом отличается от ”эвакуации”. Если понятие ”эвакуация” включает вселение на новое место, то ”депортирование” означает только выселение... Вселят ли куда-нибудь ”депортированных”, — неизвестно.

Вечером 9 декабря в 20-градусный мороз жители гетто получили приказ собраться для ”депортирования”. С семи часов вечера до самого утра люди толпились на трескучем морозе. Немцы к тому времени успели ограбить гетто и забрать все теплые вещи. Много стариков и старух замерзло в эту ночь. На рассвете начали уводить колонны под конвоем. Недалеко от станции Шкиротава на тупиковой ветке стояло несколько эшелонов без паровозов. ”Депортированных” разместили в товарных вагонах. А из этих подвижных тюрем уводили людей сотнями в тот же Бикерниекский лес, и там их немцы расстреливали из пулеметов. Всего в этот день погибло около 12000 человек.