Черная книга - Эренбург Илья Григорьевич - Страница 40

1 июля, в 3 часа ночи, эсэсовцы вошли в гетто, чтобы закончить свою кровавую работу, начатую в 1941 году. Это была окончательная ликвидация. Забирали всех, даже работающих на немецких предприятиях. Удостоверения с печатью СС, заплаты ”W” и R” были аннулированы.

”Кампанией” по ликвидации руководили Кацман, Энгельс, Ленард, Вильхаус, Ингуарт и Шейнбах. Отряды СС и фашистской полиции весь день обыскивали дома, бросали гранаты в погреба, где скрывались люди. На третий день в гетто въехали пожарные машины. Евреев начали заживо сжигать. Были сожжены улицы Локетка, Кресова, Шарановича. Спрятавшиеся в убежищах люди задыхались от дыма и выскакивали в последнюю минуту. Гестаповцы не стреляли, они старались поймать жертву живьем и бросить в огонь.

Первые дни кое-кто пытался сопротивляться. Те, у кого было оружие, начали беспорядочную стрельбу. Были убиты два полицейских и ранено несколько эсэсовцев. Это привело палачей в еще большую ярость. Они убивали женщин и детей, сбрасывая их с балконов домов, мужчинам отрубали топорами головы. Улицы гетто были полны трупов.

Небо над гетто было черным от дыма пожаров, и к нему долго и безответно возносился страшный крик убиваемых детей.

* * *

Мы рассказали правду. Это преступление фашистов не может быть скрыто от человечества, хотя убийцы и старались всеми силами не оставлять свидетелей в живых.

Свидетели остались. Это Нафтали Нахт — юноша из Львова, бежавший к украинским советским партизанам. Это Леопольд Шор — тоже беглец из Львова. Это Лихтер Урих, спасшийся от палачей у партизан в Зологовских лесах. Это Артур Штраух — банковский служащий из Львова. Это Лиля Герц, тринадцать дней просидевшая в замурованном убежище в гетто.

Это преступление не может быть забыто и прощено человечеством.

Мы сидим в убежище. На улицах гетто идут убийства, слышны выстрелы немцев и крики убиваемых ими людей.

Убежище на чердаке. Оно состоит из двух частей, разделенных кирпичной перегородкой. Вход хорошо замаскирован.

Нас сорок человек. Душно. Воды мало.

Ночью немцы отдыхают, поэтому тихо до утра.

Около пяти часов начинают доходить звуки, словно кто-то раскачал колокол. Сначала тихие, просящие, одинокие звуки, а потом страшный крик, уносящийся куда-то вверх и заглушающий выстрелы. Это кричат те, кого убивают.

В убежище никто не шевельнется. Крохотный ребенок Розенбергов тихо стонет. Наконец, он расплакался, и мы все во власти маленького крикуна. Он может выдать нас. Мы отдаем матери сахар, у кого-то оказалась бутылка с молоком, лишь бы младенец успокоился.

* * *

Ночью, когда все утихло, мы вышли из убежища. Двери в квартирах открыты. Мы ложимся на разбросанную постель, чтобы поспать несколько часов после мучительной ночи.

Но скоро снова слышны выстрелы. Мы быстро уходим в убежище. Там тесно.

Все ближе слышны шаги полицейских. Они искали нас, но найти не могли. Обозленные неудачей, но уверенные, что в доме кто-то есть, они орали: ”Выходите вон! Глупые люди! Мы будем стрелять!”

Ребенок заплакал... Мы замерли. Значит, конец. Они нас найдут. Что делать?

— Мы не выйдем. Пусть стреляют.

— Открывайте! Быстрее! Проклятые жиды!

Кто-то нажал на выходную дверцу. Немцы не входят. Они боятся. Ребенок кричит изо всех сил. Я прощаюсь с мужем.

Немцы взобрались на крышу и разбирают ее, чтобы оттуда стрелять. Вот уже затрещали балки над нашими головами. Все в панике бросаются к выходу.

Я пытаюсь спрятаться. На чердаке никого нет. Влезаю под матрац в углу. Может быть, они уйдут. Но чья-то рука тащит меня за пальто.

* * *

Нас выгнали в маленький коридор. Прислонившись к стене, напротив меня стоит муж, мой дорогой Левка. Он бледен, ничего не говорит. Я подхожу к нему, и мы опять прощаемся.

Нас считают — раз, два... тридцать пять.

Вдруг поднимается суматоха. Кто-то бежит по лестнице. Иська заслоняет меня собой и вталкивает в открытую дверь чужой квартиры.

— Если сможешь, спасайся! — говорит он тихо и исчезает.

Я бегу через кухню в комнату. Все разбросано. Я влезаю под гору наваленных подушек и перин и лежу неподвижно. Ничего не слышу и ничего не чувствую. Тело мое одеревенело, только сердце стучит. Я задыхаюсь. Во рту пересохло. Жду. Знаю, что они заметят исчезновение человека и придут.

Боже, что это? Как близко раздался выстрел. Должно быть, в кухне.

— Даже напиться нельзя, — говорит кто-то по-немецки. Он открывает шкаф. Ищет водку. А потом входит в комнату. Смотрит, оглядывается по сторонам. Я задерживаю дыхание. Только бы поскорее: пусть бы он выстрелил, только бы поскорее. Глотаю слюну. Он оглянулся, в руках какие-то бумажки — это деньги. Нога моя торчит из-под перины, я не успела ее убрать. Он споткнется, и я погибла.

Нет! Он уходит. В самом деле, уходит. Еще минута большого напряжения. Я прислушиваюсь к быстро удаляющимся по лестнице шагам. Наконец, полная тишина. Я вылезаю — однако не время отдыхать. Надо хорошенько спрятаться. Встаю. В этой комнате есть кто-то. Это Броня, сестра Иськи.

— Каким чудом ты оказалась здесь?

— Иська втолкнул меня сюда в последний момент.

У нас нет времени для разговоров. Мы вбегаем обратно на чердак. За кирпичной перегородкой есть еще люди, которых не нашли. Это хозяева дома... Мы стучимся к ним.

— Впустите нас! Скорее, потому что немцы могут опять появиться!

В убежище осталось 16 человек. Женщины, девушки, мужчины и трехлетний мальчик Дзюня. Мы не разговариваем. Июньское солнце немилосердно печет через крышу.

* * *

Наступила желанная ночь. Мы выползаем из убежища, набираем в бутылки воду, чтобы сделать запас на следующий день.

На чердаке засыпаем мертвым сном. Уже солнце светит в щели, а мы все спим.

Нас тревожно будит Люся.

— Вставайте! Скорее в убежище. Приехали какие-то пожарные машины.

Мы опять залезаем в нашу нору. Слышны взрывы, это немцы гранатами выгоняют людей из убежищ. За взрывами слышатся стоны и крики, возгласы немцев: ”Леонард, гляди, я уложил ее одним выстрелом, а она ведь далеко стояла!”

— Э-э-х! — кричит другой немец. — Ну-ка выпорхните, птички! Та-ак! А теперь мы вас поджарим на огне, проклятые жиды!

— Только не бросайте в огонь! Стреляйте! О, боже! — кричит высоким голосом женщина.

Сквозь щели в крыше проникает тонкая струйка дыма, от нее щиплет в горле, пересохшем от жары и страха.

Маленький Дзюня заткнул себе ручонками рот. Он знает, что нельзя разговаривать. С лица его падают крупные капли пота.

— Может, лучше выйти. Не лучше ли погибнуть от пули, чем сгореть заживо, — говорю я.

— Мы не пойдем, — говорит Броня. — Наш дом немцы не подожгут, потому что рядом немецкая больница.

— Они сожгут нас живьем. Откройте! — просит Лида.

— Поджигать! — слышим мы голос немцев на крыше.

— Накачай бензин! — кричит пожарный.

Раздается зловещий звук, и жидкость, выпущенная из кишки, ударяется в крышу. Она просачивается сквозь щели и капает на наши разгоряченные головы. И странно — она освежает.

— Это не бензин, а вода, — объясняем мы друг другу жестами. Они хотели нас запугать. Они думали, что, услышав приказ — ”поджигать”, мы выйдем.

Только бы не нашли нас те, которые стоят на крыше. Но они продолжают лить воду, а шум воды заглушает наше дыхание.

— Вода, стоп! — кричит пожарный.

Очевидно, они охраняют наш дом от пожара, чтобы огонь не перекинулся на больницу.

Голоса удаляются.

Слышно только, как громыхает раскаленная от огня жесть, гудит пламя и кричат перед смертью люди.

Ночью мы выходим из убежища, чтобы сквозь отверстия в крыше поглядеть на пылающую улицу Локетка.

Откуда-то, с конца улицы, доносится голос умирающего мальчика:

— Прошу вас еще одну пулю, я в-а-а-с прошу, ещу одну п-у-у-лю!