Черная книга - Эренбург Илья Григорьевич - Страница 38

Ученики Гиммлера, под непосредственным руководством Кацмана, устраивали сверх обычной программы особый род пыток, к которым можно было отнести ”бега” и ”доски”. Чаще всего это проводилось в воскресенье.

”Бега” состояли в том, что надо было бежать 300—400 метров беспрерывно, с обеих сторон около бегущих стояли эсэсовцы и нарочно подставляли им ноги. Если кто-нибудь спотыкался, его выводили ”за проволоку” и убивали. А таких было много, потому что лагерники еле таскали опухшие от голода, истерзанные ноги.

Пытка под названием ”доски” заключалась в следующем. Замученные тяжким ежедневным трудом, евреи должны были по воскресеньям переносить с места на место бревна, заготовленные для строительства бараков. Каждый должен был бегом перетаскать по 150 килограммов на своих плечах. Кто не выдерживал тяжести и падал, того настигала пуля эсэсовца.

Страшны были пьяные оргии, устраиваемые немцами. Они врывались в первый попавшийся барак, вытаскивали его обитателей и истязали их. В дни оргий эсэсовцы не расстреливали. Они прокалывали лагерникам головы пиками или разбивали молотами, душили или распинали на крестах, вбивая гвозди в живое тело.

Каждый эсэсовец имел свою страсть. Гебауэр душил жертву в бочке или между двумя досками, другой вешал за ноги, третий стрелял несчастному в затылок. 23-летний эсэсовец Шейнбах измышлял новые способы мученической смерти. Однажды в воскресенье, он привязал человека к столбу и бил его резиновой дубинкой. Когда тот терял сознание от ударов и опускал голову, Шейнбах приводил его в чувство: он подавал ему воду и еду, чтобы через минуту снова пытать свою жертву. Все заключенные принуждены были глядеть на своего товарища — их специально для этого согнали в круг. Вина несчастного заключалась в том, что он оправлялся за бараком. Он нарушил порядок в лагере. Это заметил стражник. В воскресенье его судили. Его привязали к столбу — он мучился весь день. Кровь брызгала у него изо рта и носа. К вечеру Шейнбах устал. Он приказал всем разойтись, а около умирающего поставил караул. Утром глазам представилась страшная картина: окровавленный столб с клочьями человеческого тела.

Когда управление лагерем перешло к шарфюреру Вильхаузу, убийства приняли массовый характер.

Время от времени заключенных проверяли. Больных и истощенных расстреливали из автоматов.

Заключенные в лагерях не носили белой повязки. Им давался номер на спину и на грудь и желтая заплата. Тела их были прикрыты лохмотьями.

Евреи из гетто различными путями искали спасения. Скрывались у знакомых поляков и украинцев, убегали под вымышленными фамилиями, пробирались на соединение с партизанами.

Заключенный в лагере жил за колючей проволокой. Он не мог вырваться оттуда и был настолько психически подавлен, что ему трудно было думать о сопротивлении.

Все же, благодаря жертвенной, героической работе еврейских поэтов Сани Фридмана и А. Лауна на территории лагеря были созданы партизанские группы. Удалось даже добыть оружие. К несчастью, немцы напали на след организации и расстреляли в одном бараке всех заключенных. С тех пор немцы показывались в лагере реже и всегда вооруженные.

Когда адвоката Манделя вели на смерть, он в последнюю минуту крикнул: ”Да здравствует Советский Союз! Да здравствует свобода!” Возглас этот широко распространился по всему лагерю оказал большое влияние. Люди точно очнулись от тяжелого сна, даже те, кого убийцы считали своими покорными жертвами, поняли, что пассивность — только на руку немцам.

Среди лагерников началась вербовка молодежи для борьбы против немцев. Один молодой львовский мясник бросился на гестаповца и задушил его. В лагере на Чвартакове молодой поляк застрелил начальника лагеря. Такие случаи происходили все чаще.

Евреев, предназначенных к ”ликвидации”, приводили на сборный пункт Яновского лагеря. У входа немец с карандашом в руках педантически считал и записывал свои жертвы. Молодых мужчин оставляли в лагере, остальных вывозили на железнодорожную станцию, где грузили в пригородные вагоны. Все понимали, что это значит. В лагере разыгрывались трагические сцены. Люди плакали. Потерявшие рассудок танцевали, громко смеясь. Непрерывно рыдали голодные дети.

Один из главных палачей Яновского лагеря ”музыкант Рокита” вышел однажды на балкон своей квартиры, помещавшейся при лагере. Ему помешали поспать после обеда. Он спокойно и долго стрелял из автомата в толпу.

Августовское солнце немилосердно жгло. Люди задыхались от жажды. Умоляли дать им воды, но палачи, несущие охрану, оставались жестоки и неумолимы. Поезда отходили ночью. У людей отнимали всю одежду. Многие в пути выламывали доски вагона и выскакивали из поезда. Голые, они бежали по полям. Немецкая охрана, находившаяся обычно в последнем вагоне, стреляла в них залпами.

Железнодорожное полотно от Львова, через Бруховицы — Жулкень, до Равы Русской покрыто было трупами евреев.

Через Раву Русскую проезжали все новые поезда с евреями — брюссельскими, парижскими, амстердамскими.

А к ним присоединялись транспорты из Тарнополя, Коломыи, Самбора, Бржезян и других городов Западной Украины.

В 15 километрах от Равы Русской и Белжеца евреев, которых везли под видом ”переселенцев”, выводили из вагонов; Белжец — страшное место истребления евреев; немцы окружали его глубокой тайной.

Но железнодорожники, которые водили поезда с обреченными жертвами, рассказывали своим близким правду о том, как истреблялись евреи в Белжеце.

Евреев вводили в огромный зал, вмещавший до тысячи человек. В стенах зала немцы провели электрические провода. Они были без изоляции. Такие же провода были проведены и в полу. Как только зал наполнялся голыми людьми, немцы пускали по проводам сильный электрический ток.

Это был гигантский электрический стул, какого, казалось, не могла придумать никакая преступная фантазия.

В другом месте, в том же Белжецком лагере, находилась огромная мыловаренная фабрика. Немцы отбирали более полных людей, убивали их и варили из них мыло.

”Еврейское мыло” — так было написано на этикетках этого мыла, которое Артур Израилевич Розенштраух — банковский служащий из Львова, один из свидетелей, со слов которого мы это рассказываем, держал в своих руках.

Молодчики из гестапо не отрицали существования подобного ”производства”. Когда они хотели припугнуть еврея, то так и говорили ему: ”Из тебя сделают мыло”.

В начале февраля 1943 года управление гетто перешло к эсэсовцу Гржимеку — фольксдойче из Познани. Высокий, откормленный, всегда с автоматом, он был страшен.

Гржимек любил чистоту. По его приказу появились надписи на заборе гетто: ”Работа! Чистота! Дисциплина! Должен быть порядок!״

По гетто он разъезжал на лошади, окруженный своей свитой. Во время проверки он выбивал стекла в домах, стрелял в людей.

При Гржимеке выход на работу стал каким-то адским мучением.

Иногда он заставлял проходить через ворота с заплатами ”W” и ”R” в руках, чтобы он мог проверить их подлинность, в другой раз надо было держать над головой удостоверения о работе. Все обязаны были снимать шапки перед своим господином.

Гржимек издал приказ — всем постричь волосы. У ворот стоял парикмахер, выстригавший у каждого проходившего волосы посередине головы.

При выходе на работу, у ворот гетто оркестр играл военные марши. Под эту музыку надо было стройно маршировать. Кому это не удавалось, тот становился жертвой резиновой дубинки Гржимека.

В гетто в каждом флигеле были сторож и уборщица. Улицы были чисто выметены, дома выбелены, за этим следил сам Гржимек. Но в этих выбеленных домах в страшной тесноте валялись распухшие от голода, обреченные на смерть, полуживые люди.

В гетто вспыхнул тиф. Почти все население его перенесло эту болезнь. В гетто была больница. Но все знали, что это — место смерти. Многие умерли, а оставшиеся в живых стали калеками. Больных не лечили, а время от времени выводили на Пяскову Гору на расстрел.

Близкие люди прятали больного в убежище, где он находился в холоде, нередко без пищи.