Дело принципа - Макбейн Эд - Страница 34

• Предыдущая
• 34/55
• Следующая

— Да. — Кэрин немного помолчала. — Ну и черт с ними! Нам больше достанется. К тому же мы с тобой проведем целый вечер в обществе Эйба.

— Конечно, — согласился Хэнк и улыбнулся.

— Меня поражает другое. Если уж даже все эти добропорядочные граждане Инвуда, эти столпы общества, законодатели общественного мнения — если уж даже они ведут себя таким вот образом, то чего же ожидать от детей, живущих в Гарлеме? Слушай, Хэнк, а может быть, там и не должно быть никакой причины. Возможно, просто люди больше предпочитают ненавидеть, чем любить?

— Ну это уж вряд ли, — проговорил он и снова улыбнулся. — Вот я, к примеру, больше всего на свете предпочитаю любить. А ты разве нет?

— Ты — сексуальный маньяк, — сказала она. — Когда-нибудь тебя все-таки выведут на чистую воду и посадят под замок до конца твоей активной половой жизни.

Раздался телефонный звонок.

— Это Кронины, — предположил Хэнк. — Бойкот должен быть единодушным. Зато теперь мы точно знаем, что все на нашей улице считают, что мы должны просто похерить дело Морреса и поскорее забыть о нем. А троим юным героям, отправившим его на тот свет, воздвигнуть памятник в парке. Так ты снимешь трубку или мне самому ответить?

— Я подойду, — сказала Кэрин.

— Закопать Морреса, пока тот не начал вонять. А юных убийц похлопать по плечу и сказать: «Отлично сработано, парни!» И тем самым снискать почет и уважение Макнелли с Пирсом и всех истинно белых протестантов нашей округи.

— Кронины — католики, — вздохнула Кэрин. — А вот ты сейчас сам начинаешь уподобляться Макнелли.

— Это я так образно выразился, — пояснил Хэнк. Кэрин сняла трубку.

— Алло? — сказала она, немного послушала, а затем, все еще продолжая слушать, со знающим видом кивнула Хэнку.

Судья Авраам Сэмелсон сидел на открытой веранде дома семейства Белл в Инвуде, держа в изящной руке широкобедрый, суживающийся кверху бокал с коньяком. Небо к западу было усеяно звездами, и, склонив к плечу лысую голову, судья задумчиво вглядывался в небеса, согревая в ладони бокал с ароматным напитком, наслаждаясь его изысканным букетом и изредка отпивая коньяк маленькими глотками. В доме был включен проигрыватель, и тихая музыка лилась из открытой двери во внутренний дворик, где цвели любовно выращенные Кэрин цветы. Отсюда открывался великолепный вид на реку, за которой темнели скалы Нью-Джерси.

— Да уж, Хэнк, этот Бартон здорово тебя пропесочил в своих статейках, — сказал Сэмелсон.

— Это точно, — согласился Хэнк.

— Но лично мне кажется, что результат скорее окажется обратным, и это сыграет тебе на руку. Сам того не ведая, он создал вокруг тебя ореол этакого лихачества и романтизма. Разве во всем Нью-Йорке найдется мужик, который не мечтал залезть под юбку к цыпочке-ирландке? Нет, разумеется, я не верю ни единому его слову. Но все-таки вся эта история может служить наглядным примером того, какую опасность таит в себе бездарное сочинение. Бартон задается целью покончить с тобой, и каков же результат? Он создает образ романтического героя.

— Не думаю, что результат получится таким уж романтичным, — заметил Хэнк.

— Просто ты слишком чувствителен. Таких, как Бартон, нельзя ненавидеть, над ними можно лишь посмеяться. Выряди его в длинный плащ и шепни на ушко какую-нибудь многообещающую сплетню — и он счастлив. И уже воображает себя великим репортером.

— И все-таки, мне кажется, он довольно опасен, — проговорил Хэнк.

— Если только воспринимать его всерьез. Если же мы лишь посмеемся над ним, то вся эта его опасность немедленно улетучится.

— Если бы так!.. — вздохнул Хэнк. — Черт возьми, Эйб, если б ты только знал, как бы мне сейчас хотелось согласиться с тобой.

— Ты не соглашался со мной никогда, и я не вижу причины, по которой тебе следовало бы начать делать это сейчас. Ты был самым большим спорщиком среди студентов, изо всех, кто прошел через мои руки за те четырнадцать лет, пока я преподавал юриспруденцию. Но справедливости ради — а мое теперешнее положение судьи обязывает меня быть справедливым — вынужден констатировать, что ты был и самым способным моим студентом.

— Спасибо за комплимент.

— Думаю, теперь я могу точно сказать, что за все четырнадцать лет моей преподавательской деятельности у меня было лишь шестеро учеников, которым я в душе прочил будущее адвоката. Остальным же следовало бы податься в сапожники. — Сэмелсон замолчал. — Или тебе такое заявление кажется слишком категоричным?

— Ну, в общем-то оно, конечно, немного отдает снобизмом, хотя…

— Я вот тут подумал об отце Дэнни Дипаче. Ведь он, кажется, держит обувной магазинчик, не так ли?

— А… ну да.

— И что он за человек?

— Я никогда не встречался с ним.

— Наверное, он… Хотя ладно, не будем об этом.

— И все-таки, что ты хотел сказать?

— Лишь то, что преступление не происходит само по себе, на пустом месте. И если уж ребенок откалывает такой фортель, то в девяти случаях из десяти выясняется, что там и с родителями не все в порядке.

— И что нам с этим делать? Вместо детей судить родителей, что ли?

— Я не знаю, что делать, Хэнк. В законе ничего не говорится о распределении вины. Если трое вступают в сговор с целью совершения преступления и лишь один из них спускает курок, то все равно судят всех троих. С другой стороны, если в результате не правильного воспитания в семье или же его полного отсутствия один ребенок пыряет ножом другого, то его родители не считаются нарушителями закона. Но разве это правильно? Почему же в таком случае их никто не обвиняет в соучастии?

— Хочешь сказать, что нужно арестовать и родителей?

— Ничего такого я сказать не хочу, и вообще брось свои адвокатские штучки и не пытайся поймать меня на слове. — Сэмелсон усмехнулся. — Я просто задаю вопрос: где начинается ответственность и где она заканчивается?

— Хороший вопрос, Эйб. Найди на него ответ и после этого можешь открыть на телевидении свое собственное интеллектуальное шоу.

— Этот вопрос встает передо мной каждый день в зале суда. И каждый день я ищу на него ответ, в соответствии с законом выношу приговор, устанавливаю наказание, соответствующее преступлению. И все-таки нет-нет да и подумаю: а справедливо ли я, собственно говоря, поступаю?

— Что? Эйб, да ты, наверное, шутишь!

— Нет, не шучу, но это строго между нами, и если ты только проболтаешься кому-нибудь об этом, то я расскажу газетчикам, как ты однажды теоретически выстроил защиту по делу Сакко и Ванцетти.

— Кэрин, у него потрясающая память, — усмехнулся Хэнк. — Вбирает в себя все, как промокашка.

— Только уже слишком потертая и заляпанная чернилами, — добавил Сэмелсон.

— И все-таки интересно, почему вы сомневаетесь в справедливости правосудия? — спросила Кэрин.

— Я не говорил, что сомневаюсь в нем; я сказал, что я о нем часто задумываюсь. — Он обернулся к Хэнку. — Ты что, и жену решил выучить на стряпчего по темным делам?

— Она и так лучший адвокат во всем Нью-Йорке. Так что это мне самому в пору учиться у нее, — ответил Хэнк. — Ты бы только слышал, какие у нас тут порой разворачиваются дискуссии.

— И все-таки, что заставляет вас задумываться об этом? — не унималась, несмотря на насмешки, Кэрин.

— Ты только посмотри на нее, — сказал Сэмелсон. — Словно терьер, суетящийся у кости, перед тем как вцепиться в нее зубами. А задумываться о правосудии, милочка, меня вынуждает то, что я не уверен, что мне когда-либо удалось принять абсолютно справедливое решение.

— А что такое абсолютная справедливость?

— К сожалению, абсолютной справедливости в природе не существует, — вздохнул Сэмелсон. — Разве может возмездие быть справедливым? Разве библейский принцип «око за око» так уж бесспорен? Сомневаюсь.

— Так в чем же она, эта справедливость? — спросил Хэнк.

— Быть беспристрастным — значит руководствоваться истиной, быть свободным от предубеждений, быть объективным и неподкупным. Поэтому справедливости нет ни в чем.

• Предыдущая
• 34/55
• Следующая