Удавшийся рассказ о любви - Маканин Владимир Семенович - Страница 1

• 1/12
• Следующая

На склоне лет... Помудрев и уже заметно поседев... Что чувствует женщина, всю жизнь любившая одного-единственного мужчину?.. А ничего. Решительно ничего. Во всяком случае, ничего исключительного она, Лариса Игоревна, не чувствует. (Досаду на судьбу? Нет. Ничуть.) Как-никак была долго замужем. За другим мужчиной. Теперь живет одна. (Разошлась.) Уже давно одна.

Родила в замужестве дочку. Тут ей повезло. Хорошая, замечательная дочь! Уже тоже выросла, уехала. Врач. Живет и работает в Рязани.

Тартасов, которому Лариса Игоревна как-то намекнула (беседовали) — мол, всю жизнь любила... отреагировал с улыбкой, живо и пошло:

— Удавшийся рассказ о большой любви — большая редкость!.. А мог бы получиться. Вполне!

То есть у него, у пишущего, мог бы получиться. И Тартасов еще добавил, оправдываясь (как обычно) отговоркой — мол, мог бы. Но литература умирает... Увы!

Лариса Игоревна, наслаждаясь одиночеством, смакуя его, сошла с асфальтовой тропы на землю. Как славно! С тропки влево и теперь вперед. (Мимо лип.) По шуршащей листве.

А? Что такое?! Лариса Игоревна увидела в земле трещину. Прямо перед глазами. Трещина как трещина, неглубока, с едва проглядывающей оттуда темной почвой. Чернозем. Но неожиданное сравнение вдруг смутило ее: она подумала, что это... это лоно ее матери. Боже ж мой! что за мысли!.. Лариса Игоревна невольно съежилась. Суеверие искало испуг?.. Зачем ей это? Почему вдруг сегодня?

Метафизическая глубина, мы все оттуда, сказал бы Тартасов. С улыбкой... Конечно, глубина. Кто спорит! Достаточно понянькалась она, Лариса, с пишущей братией. Слишком долго они (и он тоже) школили ее душу метафорами. Образным мышлением! Им все запросто, даже материнское лоно. Скоты!..

Она и себя укорила. За прошлое... С кем поведешься — от тех наберешься.

Однако глаза ее продолжали скользить по траве, по земле. Глаза сами искали теперь эти знаковые пугающие трещины. Лариса Игоревна с усилием оторвала взгляд от земли. Упорно смотрела вперед... на окна ближайших домов. Безликие окна пятиэтажек.

Тартасов на экране мил. Хотя немолод... Приодет, при галстуке. Ведет престижную беседу «Чай». (Писатель на ТВ.) Солидно и культурно. К примеру, с известным композитором... Да хоть бы и с модным мазилкой-абстракционистом! (Художник! Крупным планом руки.) Беседа, однако, приедалась...

У Тартасова оставался козырем его знаменитый запазушный вопрос. В самый пик телевизионной беседы. Один на один... Миллионы зрителей видели в этот момент живой пар над чашкой чая. Над обеими их чашками. А приглашенный гость, расслабившись, музыкант или художник, уже было считал, что на ТВ не все так политизировано и гнусно. И что можно, оказывается, пооткровенничать. И высказаться достойно, умно... Именитый гость уже вполне раскрепощенно, свойски протягивал руку за конфетой. К вазочке за шоколадкой... В этот самый момент Тартасов его спрашивал:

— Но ответьте наконец прямо. Вам (лично вам) было плохо прежде — или вам плохо сейчас?

Что и заставало врасплох.

Альтернативный выбор всегда груб. И тем грубее, чем мягче гость. Да и как было впопад ответить?.. Сказать, что ему хорошо жилось при коммуняках, было бы безусловной неправдой. (Еще и глупостью.) Но и похвалиться нынешней жизнью как-то не с руки. Неловко. На виду у миллионов сограждан. На виду у недоедающих врачей, учителей...

На лице собеседника целая гамма растерянности. Рябь оттенков... Волнение, с тем чтобы выразить невыразимое. И рука не знала, что делать с только что взятой конфетой. А Тартасов с улыбкой, с кротким взглядом. Молчал — усиливал паузу.

Зрители колкий вопрос, конечно же, хорошо знали. Как знали и неответ. (Нам, зрителям, все по нутру. Пусть мелко, жалко, суетно... Но пусть забавно. Мы сами мелки, что поделать!) Миллионы, не меньше, волновались у экранов уже загодя. Предвкушали... Но ведь неплохо, чтобы у зрителя проклюнулся азарт! Званая знаменитость выбрасывала руку за шоколадкой, и только-только (крупным планом) хвать коричневый квадратик, вопрос:

— Ну?.. Прежде — или сейчас?

Знаменитость сбилась, лепечет невнятицу. А мы помним, как заикался в прошлый вторник пианист. Худощавый. Рыжий... Краска щек рыжего мужика! Его смущенье!.. Мы дети. Мы ребята, и ТВ — наш кубик. (Жаль, крупноват, не покатать в ладони.)

Разумеется, приглашались на «Чай» люди известные и амбициозные. (Тоже дети, только принаряженные.) Слишком занятые собой, они не очень-то следили за чужими промахами на ТВ. Не знали, что вопрос повторялся. И, как нарядные дети, ушибались об один и тот же камушек. Тартасов, тоже шалун, улыбался. Прежде? Или сейчас?.. Отвечайте, пжалста. Отвечайте. И чтоб не вилять!

В этот раз, застигнутый вечным вопросом, тянул свою руку (ручищу) к конфете скульптор П-ов. И ведь тоже растерялся! Как все здесь сидевшие. Как все они... бедный... Даже замычал.

Подарив зрителям долгожданную конфузную паузу (их законную игровую полуминутку), Тартасов уже спешил своего визави выручать. Своего чайного гостя! Дорогого друга!.. Тартасов его теперь подбадривал — помогал всплыть: мол, знаю, знаю, каково было в прежние времена!.. Мучил надзор. Мучила цензура. Как не знать! Доставалось на орехи и вам, скульпторам. (Как доставалось и нам, пишущим рассказы и повести. Как всем, всем, всем...)

— ... У нас, у пишущих, — напоминал (зрителям) Тартасов. — Цензора вымарывали из наших повестей строки, целые страницы. Даже отдельные главы! А что и как было у вас?.. Они увеличивали у статуй фиговые листы? или округляли скромные греческие груди?.. Или эти господа (пауза...) отламывали у ваших Венер руки?

Скульптор, увы, не умел подхватить предложенный шутливый тон.

— М-мм, — мычал, как на потеху.

А ведь шел прямой эфир, не подправить и не вырезать.

Смутить человека — невелика радость. Едва избавившись от скульптора, один, Тартасов сник: с каждой передачей, переповторяя свой вопрос о прошлом, он все навязчивее думал о тщете человеческих усилий. Чужая немота, мстя, придавливала теперь его самого...

Именно! Растерянность собеседника отраженным ударом о что-то сверхтвердое (о былое время?) слишком скоро возвращалась, неся смуту в собственную душу. А каково, мол, ему, Тартасову, было прежде?.. И каково ему сейчас? (Когда он иссяк и выдохся, ни строчки не пишет. Когда к нему прилепилось нелепое прозвище Чай с конфетой.) Оправдывая свою жизнь, Тартасов бранил былые дни, душителей-редакторов, критиков — эти суки сворой, все заодно (плюс возраст) мало-помалу приспособили (умертвили) его талант, а что теперь?.. Именно! Тот же вопрос. Тоже безответный. И, словно бы застигнутый (подстереженный) самим собой на телевизионной чайной пикировке, Тартасов с болью замычал:

— М-м. М-м.

Покинув студию, он заглянул в закуток-кафе. В конце улицы... Да, да, прихватив с собой конфеты, что с экрана поддразнивали зрителя. (Одну лишь съел мычащий скульптор. И той поперхнулся, бедный.) Так уж заведено, что к следующей беседе господа телевизионщики вновь наполнят термос чаем и вновь выложат конфеты на стол. Если вскрытый, шоколад быстро стареет и покрывается налетом. Как патиной скульптура. Не передерживать на столе. Тартасова предупредили.

И дали знать — мол, конфеты сразу уноси с собой. И доедай, как и с кем хочешь. (Невелика пожива. Да и грустна.) И вот в кафе, выпив сначала водки и остывая мыслью, Тартасов заново чаевничал. Чашка за чашкой. Уже один. И думал, думал... ни о чем. Отодвигаясь все дальше в мысленное уединение и швыряя в рот шоколадку за шоколадкой.

Разумеется, он рад, что время поменялось. Что жизнь стала торопливей, богаче и ярче! И что женщины, скажем, перестали быть цензоршами (во всех смыслах). Да, стало лучше, но... но вот как, если лично?.. Это ненасытное «лично»! Способен ли живой человек сравнивать личное в прошлом и личное в нынешнем? какой мерой?

• 1/12
• Следующая