Гомункулус - Плавильщиков Николай Николаевич - Страница 24

Хитрец! Он не любил вскрытий и почти не знал анатомии — еще бы ему не уступить этого материала Добантону!

— Я заставлю их читать мои книги, я заставлю их интересоваться естественной историей, — говорил Бюффон, хмуря брови. — Нужно только уметь писать… Не скучные описания, а живой, интересный рассказ.

О каждом животном он писал отдельно, у него не было никакой особой системы: ни алфавита, как у Геснера, ни научной системы, начало которой положил Линней. Впрочем, известный порядок в перечислении животных оказался. Бюффон описал сначала домашних животных, а затем диких, распределив их по странам.

— Классификация? К чему это? — спрашивал он. — Нужно, чтобы было интересно. А систематика — это сушь, скука…

Жираф (Бюффон).

С первыми пятнадцатью томами Бюффон, при помощи Добантона, справился.

Но когда дело подошло к птицам, случилась неприятность — Добантон взбунтовался.

— Он мне просто завидует, — утверждал Бюффон. — Конечно, разве могло быть иначе! Читают меня, а не его рассуждения о том, сколько костей в ноге лошади или в позвоночнике собаки. Кому это интересно? Только натуралистам! А мои статьи читают все.

А тем временем Добантон жаловался своим приятелям:

— Разве это научная работа? Сегодня потроши собаку, завтра — лошадь, и все — скорее и скорее. Хватит с меня этой гонки, мне, вон, кафедру предлагают.

Без помощника Бюффон обойтись никак не мог. Какая же это «натуральная история» без анатомии? Пришлось искать новых помощников. Бюффон раздобыл двух анатомов — Гено и Бексона, но, должно быть, они были поленивее своего предшественника: в томах «Птицы» анатомии оказалось куда меньше, чем в книгах о зверях.

— Ах, как трудно работать! — вздохнул Бюффон, потратив пятнадцать лет на девять томов о птицах. — Как скоро я написал моих млекопитающих и как застрял с птицами. Пятнадцать лет! Когда же я окончу весь труд? — И он принялся с удвоенной скоростью писать очередной очерк.

О минералах он писал один, без помощников. Тут писатель действительно показал чудеса работоспособности: что ни год, то том готов. Пять лет — пять томов.

А ведь Бюффон занимался в это время не одними минералами: попутно он готовил к печати и другие свои сочинения.

Книги Бюффона пользовались огромным успехом. Их читали все: старики и подростки, ученые и купцы, графини и жены оружейных мастеров, художники, актеры, врачи. Книги были написаны увлекательно, сообщали много интересного, пусть нередко и похожего на всем известные «охотничьи рассказы», но… у кого не бывает грехов! Бюффон писал в очень приподнятом тоне, его язык был чрезмерно пышен и фразы длинноваты. Но это как раз и нравилось французским буржуа: они восторгались трескучими фразами, мелодрамой авторских слез и наивными сентенциями.

«Сколько готовности сопровождать хозяина, повсюду следовать за ним, защищать его! Сколько стараний добиться ласк его! Сколько покорности в повиновении ему. Как много волнений, беспокойств, печали, когда он отсутствует. И сколько радости, когда он найден вновь. Разве во всем этом не узнаем мы дружбы? И разве принимает она у нас столь же энергичный характер?» — так пишет Бюффон о привязанности собаки к своему хозяину. И читатели восторгались. А заодно принимались вспоминать подходящие случаи. «Помните, когда Жак уехал, то Фингал несколько дней не ел. Мы боялись, выживет ли он: его начало шатать от слабости».

«А у нас-то! Простая дворовая собачонка, а как любила Мари. При ней не то что выпороть девчонку, а замахнуться на нее нельзя было. Прикрикнешь, и если собака здесь, то уже рычит, зубы скалит, вот-вот бросится…»

«У моего знакомого…»

«А я помню, было…»

И все решали: хорошо пишет Бюффон и свое дело знает.

Фламинго (Бюффон).

Слава Бюффона росла. Он стал одной из достопримечательностей Парижа. Заезжие знатные иностранцы спешили в Королевский сад, чтобы посмотреть не на растения, а на автора «Натуральной истории». Французский король пожаловал Жоржу Леклерку-Бюффону графский титул.

Бюффон считал себя первым натуралистом в мире, его слово — всё. И вдруг он получил книжку, очень скромную на вид, с заглавием «Система природы». В ней шведский ученый Карл Линней давал основы классификации не только растений, но и животных.

Растения мало интересовали Бюффона, но животные — это была его область.

— Что за вздор! По каким-то усикам и ножкам устанавливать родство животных. Считать зубы во рту зверя, перья в хвосте птицы! А их жизнь, привычки, повадки?

Рассерженный Бюффон начал писать возражение Линнею. Этот скромный швед буквально отравил ему существование. Бюффон полагал, что он первый авторитет, и вдруг… где-то там, далеко на севере, появился ученый, который смело заявляет, что все старые ученые, описывая в отдельности животных и растения, только запутывали дело. Нужна система. Эту систему дает он, Линней. И ученые признали этого шведа, его слава ботаника гремит по Европе.

Не думайте, что Бюффон просто завидовал Линнею. Нет! Разве мог скромный шведский профессор оспаривать мировую славу у такой знаменитости, как граф Бюффон. Причина была в другом: Бюффону очень не по душе была классификация — он видел в ней попытки втиснуть живую природу в рамки мертвых схем.

Линнеевская «Система природы» нашла в Бюффоне ожесточенного врага: он не любил педантичности.

— Помещать льва с кошкой, говорить, что лев — это кошка с гривой и длинным хвостом, — это значит унижать природу вместо того, чтобы описывать и наименовывать, — возмущался Бюффон.

Вскоре подоспела и еще одна неприятность. Составив множество описаний зверей и птиц, Бюффон решил, что нужно дать и некоторые обобщения.

И вот он уселся за новую работу: стал писать о жизни, о Земле, о возникновении живого.

«Высоко на Апеннинских горах встречаются раковины морских моллюсков. Не значит ли это, что когда-то там было море…» — писал Бюффон в одной из своих книг.

— Хороша «Натуральная история»! — не утерпел Вольтер. — Море на горе… Это не «натуральная история», а «неестественная история».

Бюффон рассердился:

— Да? Что же Вольтер думает об этих раковинах? Может быть, их понатащили туда пилигримы и прочие богомольцы, раскаявшиеся под старость в грехах молодости?

Это было очень ловко сказано, и Вольтер, сам весьма опытный в злословии, оценил такой ответ по достоинству. И когда Бюффон прислал ему очередной том своих сочинений, ответил ему дружеским письмом.

«Вы — второй Плиний», — написал он Бюффону.

Бюффон растаял. Он долго думал, как ответить Вольтеру, чтобы перещеголять его в любезности, и наконец написал:

«Если я второй Плиний, то никогда не будет второго Вольтера».

Философ был очарован комплиментом. И когда кто-то из его знакомых, противников Бюффона, напомнил ему о спорах с автором «неестественной истории», он буркнул:

— Не стану же я ссориться с Бюффоном из-за каких-то пустых устричных раковин.

Слава росла. Еще при жизни Бюффона ему поставили памятник. Статуя натуралиста красовалась при входе в «естественный кабинет» короля. Так приказал Людовик XVI.

Гости и посетители, почитатели таланта и любопытствующие иностранцы толпились у дверей кабинета ученого. До работы ли тут? А работы много, очень много. Потерянный час не вернешь, это Бюффон знал хорошо.

— Я очень польщен, — кланялся Бюффон заезжему итальянскому графу. — Такая честь… Я не знаю, куда и посадить вашу милость. Сюда, — указывал он на кресло. — Здесь вам будет хорошо… Нет, нет, нет… Что я наделал! Не в это кресло, у него слаба ножка… Вот это кресло!