Коса — пока роса - Маканин Владимир Семенович - Страница 11

• Предыдущая
• 11/18
• Следующая

Он обидчиво шмыгал носом:

— Бросила меня... Предала! Так с другом не поступают!

Остановился, чтобы перевести дыхание. Да, да, Петр Петрович остановился посреди дороги. Весь в обиде... Нашаривая в кармане сигареты. Горестный перекур.

И вдруг услышал голос:

— Дядя!

И снова этот знакомо молодой, слегка садистский смешок:

— Дядя! Ты один?.. Без женщины?.. Разве так бывает?

Его окликал Олежка.

На сердце старика потеплело.

— Смеешься!

— Ничуть, — весело возразил племянник. — Я и сам по тому же делу.

А луна в небе ярко разбрызгивала им свет. Луна тотчас к ним подобрела... Щедрая!

— Ничуть не смеюсь, дядя. Я просто завидую!.. А к кому вы нынче? — спросил он. — Или опять ее имя не помните?!

Это он так пошучивал и одновременно Петру Петровичу льстил. Отчасти держал своего дядю за шиза. Но любил его. Родной человек.

— Заходил на дачу?

— Да... Записку вам оставил.

Оба закурили...

— А сам?

— В Овражки, — мотнул Олежка головой в дальнюю сторону. — Ночь хороша!

Олежка все-таки выжидал, пока стемнеет погуще. Ночь хороша, если глухая! А девица у него в Овражках... Да... С позавчера Олежка ее навещает, хотя дело, кажется, крутое. Мужик у нее серьезный...

Петр Петрович покачал головой:

— Опасно, Олежка... Знаю эти Овражки. Там чужих не любят.

Но молодой ночной гуляка разве убоится?

— А где, дядя, чужих любят?

— Там есть такой Саня, — предупредил Петр Петрович, вдруг припомнив. — Вокруг него людишки слишком мафиозны. Смотри!

— От Сани моя далеко.

Под луной, прямо на дороге старый и молодой Алабины покуривали как два дружка-приятеля. Славно они стояли!.. Олежка еще и поделился — он купил две пачки «Мальборо», одну скинул Петру Петровичу. Курить надо всласть... Сколько можно курить дерьмо, дядя!

Забирая сигареты, старый Алабин пожаловался: у него как раз полоса невезения!

— Ты, Олежка, даже представить себе не можешь! Не поверишь!.. Куда ни приду — старуха в постели... И уже ждет. И не кого-то ждет, а меня... меня!

— Неужели? — смеялся парень.

А Петр Петрович возмущался:

— Олег!.. Со мной происходит какая-то чудовищная нелепость. Какая-то беспрерывная, не кончающаяся подлянка! Всю ночь напролет! Старуха за старухой...

Но молодой хохотал и хватался за живот.

— Ух-ха-ха-ха... Бабульки... Они же бай-бай легли. Прости их... Ух-ха-ха... Ну, что поделать — спят они по ночам.

— Тебе смешно!

— Но, дядя!.. Они же спать ложатся! В постельку... Это ж бабульки. Кто с валерьянкой. Кто с грелочкой. Кой-кто и с молитвой — а ты вламываешься с поллитрой и стоячим елдаком.

Олежка дурашливо грозил пальцем:

— Ты, дядя, их пугаешь. Смотри!.. Бабулька среди ночи помрет!

Он даже слезы вытирал. Слезы смеха.

Да ведь Петр Петрович и сам побаивался ночной промашки. А что, если ночь без луны?.. Уже было так. Ей-ей, Олежка... Особенно одна бабка! Чуть ли не каждый час попадается!.. И такая настырная. Едва не отдрючил в темноте старую сову.

— Ну и отдрючил бы! — смеялся тот. Молодой здоровый смех!

Вдалеке пронесся электропоезд — перетек за платформу желтыми пятнышками окон.

Олежка продолжал:

— Настойчивого бабца не отдрючить — это грех, дядя. Вы не должны таких упускать. Ни в коем случае. Ни одну.

— Я... Я... — Петр Петрович замялся.

— Молодая, старая — без разницы... фишка одна! Все, что шевелится, — все ваше.

— Олег!

— В этом ваш высший замысел — умереть со стоячим. Нет, нет, я, конечно, смеюсь!.. Смеюсь, дядя! — Олег понял, что в насмешке перебрал.

У молодых людей редко глубокое сочувствие. Они не знают, по жизни кого что ждет... Легко живут! — думал Петр Петрович.

— Дядя... — вдруг сказал Олежка. — Береги себя.

Может, он просто так сказал. Но Петра Петровича сразу же всколыхнуло.

— Пока, дядя. — Олег махнул рукой.

И растрогался Петр Петрович. Старику много ли надо!.. Он шагнул, почти бросился к Олежке:

— Ты... Ты береги себя... Что я? Старый поселковский мудак! Моя жизнь уже копейка, говно!.. А ты молодой Алабин. Это важно! Это важно! Береги себя.

И расстались. В Овражки молодому было идти дорогой. А Петр Петрович поспешил своей тропой.

Женщина сама к нему придет! Хорошо бы, а?.. — думал Петр Петрович. Проспав весь день, он проснулся только к ночи. Сидел, трогал рану... Сама, сама придет... Неужели же всё добывается с боем. Сколько же можно! Даже сейчас, когда старик?.. Мысль о самостоятельном приходе женщины очень грела. И плюс полстакана вчерашней дармовой водки. (Как забытый отзвук, как отклик давнего юношеского ожидания женщины.) Сама! Сама придет и его найдет!

Жар... Но боль утихла. И голову не кружило... Зато мысли закружили какие-то сдвинутые и странные. Петру Петровичу становилось все веселее. И было даже радостно, что у него настоящий жар. И как-то беспечно!.. А ночная несостыковка с абсурдной Михеевной!

А не отдрючишь ее — не избавишься, как сказал Олежка... Тут Петр Петрович даже хохотнул.

Еще полстакана вчерашней водки, и ему стало совсем весело. А что, разве она, которая с косой в руках, не женщина? И ведь тоже хочет, а?.. Петр Петрович зачем-то стал у стенки и припрыгивал вверх-вниз. Сказать честно, стены вокруг него тоже слегка припрыгивали. И особенно навеселе были птицы на стенах. Аисты, что с клювами наперевес на его обоях... Вверх-вниз!

Шаги...

Петр Петрович замер... Неужели? Он явно расслышал женский пристук ног по крыльцу... Молодые так не ходят. (Молодые взбегают!) Если бы Аня!

Но вошедшая женщина слишком хрипато его спросила:

— Чего темень-то?

На фоне окна она двигалась в его сторону мелкими опасливыми шажками.

— Не наткнешься, — буркнул он.

В полутьме Петр Петрович как раз ощупывал на столике вчерашнюю открытую бутылку с водкой — чтоб случаем не столкнуть на пол.

— Ишь выпивоха! — сказала Михеевна еще хрипатее и громче. (Отлично видела во тьме.)

— Притащилась, старая?.. А я, представь, другую хотел.

— Все молодых ждешь, козлище... Сам-то вонюч как.

— А тебе не налью.

Старуха ощерилась улыбкой:

— Ну-ну. Зачем тебе молодые... Я лучше знаю, чего тебе надо. Я женщина...

И пусть, мол, этот козел Петр Петрович честно признается, что уже не раз о ней по ночам думал! Мечтал, а?.. Она несла обычную ахинею, — простая, мол, женщина, но ему она впору.

— Чтоб приласкали ведь хочется. Чтоб согрели, — пела старуха, зажигая свечу.

Притащилась со своей свечкой. (Сегодня уж дважды отключали свет в поселке.) Выбрала же его. Углядела! Небось ей присоветовали обогреть старичка.

Встал Петр Петрович с трудом... Но шел к плите. По пути все-таки разок качнуло, он упал... Поднялся. Кое-как добравшись до плиты, искал спички.

— Хе-хе, милок... Вот ты каков! — Старуха, присев на стул, следила за ним. За его движениями. (Как бы прикидывала его силы.)

Алабин зажег газ. Чаю! Чаю!.. Горячего!

— Зачем тебе чай? Если жар, сделаю тебе холодненькой клюквы. С клюковкой, а? — Она так страстно произнесла холодненькой, что по его позвонкам прополз озноб.

— М-мм... — Он застонал. И потянулся рукой положить спички.

Слабая его рука поехала вдруг мимо плиты, и Петр Петрович опять упал на пол... Но несильно.

Он пытался поднять голову. Потом стал поднимать зад, это оказалось легче. На карачках.

— Ты милый. Ты мой милый. — Старуха была рядом.

Она помогла подняться — и подталкивала Петра Петровича к постели. Уложила, прилегла сама тоже. И вкрадчивыми мягкими движениями рук стала его утешать.

— Во как. Во как! — приговаривала.

Она слегка налегла на него. Грудью на грудь. Ласково.

— А-ааа! — Он вскрикнул. Утешительница задела-таки забинтованное плечо.

Она, видно, чуть заторопилась, снимая, сдирая с него рубашку. Однако поостыла, увидев присползший бинт.

• Предыдущая
• 11/18
• Следующая