Дорога на две улицы - Метлицкая Мария - Страница 52
- Предыдущая
- 52/67
- Следующая
Обед, дневной сон, телепередачи, вечерний чай и – ожидание. Машки и Ольги. И еще – звонка от Никоши. Непременного, и слава богу, теперь ежевечернего. Созвон с Гаяне: «Как давление, все ли в порядке?»
Любимая фраза отца: «Как же я счастлив, когда все дома!»
Только после всех этих обязательных дел он шел в свою комнату и принимался читать. С абсолютно блаженным и счастливейшим видом.
Ольга с удивлением наблюдала, как родители, жившие прежде каждый своей жизнью, чувствуют друг в друге такую неистребимую, просто «героиновую» потребность, что становилось даже страшновато. Мысли-то были всякие. Теперь, к старости, их жизни сплелись так тесно и так крепко, что казались они сиамскими близнецами, существование которых друг без друга физически невозможно.
Елена, постаревшая как-то внезапно и сразу, худая до прозрачности, а оттого словно стеклянная, хрупкая, и отец, такой же сухой и седой, смотрелись, словно брат с сестрой.
На лице Елены теперь постоянно блуждала слабая и нежная улыбка.
Улыбка счастливого и спокойного человека, не имеющего к жизни ни малейших претензий.
Как-то Ольга спросила:
– Не устаете друг от друга? Все-таки двадцать четыре часа вместе, без передыху.
Елена так удивилась:
– Что ты! Это самые счастливые годы моей жизни! ТАК с Борей у нас не было никогда. И знаешь, – грустно усмехнулась она, – я ведь в первый раз в жизни не думаю о деньгах! И это такое счастье! Представляешь? Просто не думаю, и все. А как это выматывало, Леля! Жизнь прошла в постоянном стрессе – хватит ли дотянуть до получки. Хватит ли на новые ботинки и куртки вам, детям. Надо откладывать на отпуск. На новый холодильник. Надо, надо. Одну прореху закроешь – на подходе другая. А сейчас… Благодаря тебе… Такое спокойствие! Уселись на шею дочке и радуемся! Ужас-то какой!
И она грустно и заискивающе, словно извиняясь, посмотрела на дочь.
– Да я так рада, мамочка! – воскликнула Ольга. И, покачав головой, тихо добавила: – Вот просто не может больше быть радости для ребенка, чем такие слова. От родителей, мам! Понимаешь? Шерочка с машерочкой вы мои!
Подробностей не требовалось – этим было сказано все.
Про Сережу никогда не говорили – не сговариваясь, словно тайным голосованием на эту тему наложено жесткое табу.
Ольга понимала – любой вопрос или воспоминание разбередят душу родителей и, как всегда, накроют непереносимым чувством вины.
После пожара на Сережу подали в розыск – единственное, что было сделано.
А что можно было придумать или предпринять еще?
Провести символические похороны? Уверенности в том, что он сгорел в том страшном пожаре, не было. Спокойнее было думать, что Сережа в бегах. Тем более история жизни его матери этому не противоречила вовсе.
Значит, если жив и если в бегах – оплакивать некого.
И Ольга понимала, что так, как сложилось, лучше для всех без исключения. Только это продлило родителям жизнь – отсутствие этого человека в их жизни.
Думать об этом было горько и стыдно. Стыдно признаваться в этом даже себе.
Елена о Сереже вспоминала нечасто, от случая к случаю. Иногда, когда показывали по «обновленному» телевизору передачи про беспризорников, коих расплодилось в новых реалиях бесчисленное множество (говорили даже, что больше, чем после революции и Второй мировой), она тревожно и опасливо вглядывалась в их лица и облегченно вздыхала, когда репортажи заканчивались.
Тогда ее тоже давило чувство стыда – был человек, и нету. Вот и весь сказ. Никто не грустит, никто не печалится. Все облегченно выдохнули – нет больше его в их жизни. Нет такого родственника.
И никто так и не сумел полюбить этого несчастного ребенка.
Никто. Ни жалостливая долготерпимица-бабушка, ни ответственная Ольга, ни эмоциональная Машка, плакавшая над каждым бездомным котенком. Не говоря уже про деда – ну, тому, понятно, не до сантиментов.
Елена почему-то была совершенно уверена – больше в их жизни он не возникнет никогда. Откуда эта уверенность? Ниоткуда. Никакого анализа – просто чутье, и все.
Машкин страстно-пылкий, бездумный и безумный роман постепенно начал сходить на нет. Тихо-тихо, почти незаметно.
Они еще продолжали кипеть в «вулкане страстей», еще отчаянно, как в последний раз, ругались. Так же отчаянно и бурно мирились, тут же бросаясь в постель. Часами выясняли отношения по телефону. Спорили по любому поводу. Обижались, громко бросали трубки, которые снова хватали, чтобы позвонить, с самого раннего утра, после бессонной ночи.
Клялись друг другу в вечной любви, снова упрекали друг друга: «Я люблю тебя глубже и сильнее». Писали друг другу яростные или нежные письма, которые передавали при встрече. Готовили друг другу сюрпризы. Но…
Через какое-то время, не сразу, оба вдруг, словно случайно, отметили – каждый про себя – что все ЭТО стало носить несколько другой характер. Слегка показной, что ли. И шла вся эта чересчур бурная и страстная их жизнь словно по накатанной. По инерции?
Это уже был просто их стиль общения. То, к чему они привыкли и без чего не могли жить.
А их любовь тем временем, замордованная страстями и выяснением отношений, тихо, словно мелкий ручей в сильную жару, иссякала и испарялась.
Пока не высохла и не обмелела до самого дна.
Они все еще продолжали встречаться. В прежних «уголках» их любви, где раньше они были так оглушительно счастливы. В старых, известных местах – в случайно и временно свободных квартирах его друзей и ее немногочисленных подруг.
Но теперь она могла отложить эту встречу по причине совсем не огромной важности. Чего раньше не могло быть в принципе.
Да и он манкировал встречами теперь довольно легко:
– Тяжелый день, устал, болит голова, только бы доползти до кровати, – знаешь ли, милая, возраст! Или, к примеру, защита диссертации коллеги на кафедре. А потом – банкет, – притворно-тяжело вздыхал он.
С банкетов этих, кстати, он прежде всегда сбегал – невыносимо смотреть на представителей научной интеллигенции, хватающих перед твоим носом бутерброд с соленой семгой.
Теперь они не ругались – поругивались. И довольно вяло.
И оба торопились домой. Грустно.
Машку это открытие почти придавило – она еще верила в любовь до гроба.
И потом, ведь так – так, как у них, – не было ни у кого и никогда!
А он облегченно вздохнул – не нужно принимать никаких решений. Вот просто никаких!
Не нужно ломать свою жизнь и жизнь жены. Не нужно оставлять «си`ротами» своих детей.
Еще не нужно разменивать квартиру, дачу и делить машину! Господи! Какое облегчение! Гора с плеч!
А ведь совсем, кстати, недавно ему казалось, что он на такое способен! Способен на все. Ну или на многое. Ради любви, разумеется.
А что это была любовь, он не сомневался. Совсем недавно не сомневался.
И вот как оно бывает! Как там в песне? Вот она была – и нету… Действительно, хм… Была – и нету.
Да и слава богу! Ведь тут без потерь не обошлось бы!
Жена его оказалась – даже сам, честно говоря, не ожидал – умницей. Большой умницей. Ни словом, ни жестом. Пережидала, усмехнулся он.
И – надо же – переждала! Кто бы мог подумать.
Правду говорят: жизнь прожить – не поле перейти. Столько нюансов, столько…
Как-то Ольга спросила Машку:
– Ну, как твой возлюбленный?
Та, выуживая из пачки печенье, словно мимоходом уточнила:
– Полюбовник.
Ольга смутилась:
– А что, есть разница?
– А то! – живо откликнулась Машка. – Еще какая! Неужто не понимаешь! Или прикидываешься?
Точное время расставания не определяли – мужества не хватало. Хотя оба понимали – вот эта встреча, скорее всего, предпоследняя. Ну или – предпредпоследняя. Так будет точнее.
Насмешка судьбы – в эту «предпредпоследнюю» Машка забеременела.
Расслабились, так сказать. Отпустили ситуацию. Потеряли бдительность.
Не виделись почти месяц – на свидании в Парке культуры (искать явочные квартиры обоим не хотелось) Машка довольно спокойно, в рабочем, так сказать, режиме, сообщила ему эту новость.
- Предыдущая
- 52/67
- Следующая
