Королева - Майлз Розалин - Страница 12

• Предыдущая
• 12/41
• Следующая

Без слов он провел меня к очагу и усадил в кресло. Его мимолетная отчужденность ранила меня в самое сердце.

— Робин, — взмолилась я, — оставьте церемонии. Сядьте рядом со мной — пожалуйста!

Он покраснел, но подчинился.

Мы оба не могли говорить — великая, чистая тишина повисла между нами, мы потупили очи, как девственники на брачном пиру, страшась вымолвить слово. Я видела его развернутые ко мне длинные сильные ноги, стройные пропорциональные бедра, длинные напряженные пальцы — одна его рука лежала рядом со мной, другая сжимала деревянное сиденье. Ничто в полутемной комнате не шевелилось, кроме наших душ, все молчало, слышалось лишь биение сердец. В теплом воздухе я чуяла его, как охотник чует лису, — терпкий аромат мускуса и барбариса кружил мне голову, словно крепкое вино.

Его рука притягивала меня, как магнит притягивает железо. Едва ли понимая, что делаю, я подалась к нему.

— Миледи!

Сбивчиво бормоча, он двумя руками стиснул мою ладонь, будто святыню, — радостно, но со страхом. Склонил голову, провел моими пальцами по губам, потом принялся целовать каждый пальчик, каждый маленький сустав. Его пожатие обжигало, я таяла и млела.

— Робин, о, Робин!

Он поднял голову. В его глазах вспыхнул греческий огонь — пламя и синие молнии. Дрожащей рукой я погладила его лоб, очертила контур пружинящих под пальцами волос. Коснулась ушей, и снова он вздрогнул, залился жарким румянцем.

— О, моя принцесса, — хрипло шептал он, — моя сладчайшая королева!

Теперь он целовал обе мои руки, осыпал их ласками, теплыми, словно весенний дождь. Наши лица сближались, и, когда губы наконец слились, лобзание оказалось сладким, как первый прародительский поцелуй на заре времен.

Теперь, полюбив, я увидела его словно в первый раз.

Я заметила, как мало у него прислужников. Подглядела, как маленькая швея выскальзывает из его покоев с плащами и камзолами, даже с чулками, которые он перелицовывал вновь и вновь, когда кому-нибудь из приятелей спьяну или по неловкости случалось закапать их воском, вином или чем похуже — за ним самим такого не водилось, он был до крайности аккуратен и чистоплотен, образец придворного и джентльмена.

Я увидела, как торговцы обивают его порог и подкарауливают слуг в надежде получить хоть часть денег, которые он задолжал в стремлении быть достойным меня, достойным смотрителем моих конюшен, достойным, достойным, достойным своего нового положения и должности.

Я увидела его бедность и смутилась. Верно сказал Норфолк: он — ничто! После смерти отца. семья потеряла все, даже материнское приданое поглотила разверзшаяся перед ними пропасть бесчестия.

А он никогда не жаловался, никогда ни о чем не просил.

— Робин, — молила я, — расскажите, как сейчас ваше состояние?

Он смеялся:

— Я — богатейший из смертных! Мне открыт доступ к золотым и алмазным жилам! Мое богатство — в ваших очах, я вижу в них Млечный Путь из сияющих диамантов… о нет, императрица, я лгу, сейчас я вижу небесной синевы сапфиры…

— Робин, бросьте дурачиться! Послушайте, вам нужны деньги, этого требует ваше положение!

— Миледи, у меня есть то, чего не получишь за деньги, — ваша белая ручка в моей…

И с поклоном, со смехом подносил мои пальцы к губам, не давая продолжать.

Но я не отступалась:

— Робин, взгляните!

Я подарила ему деньги, двенадцать тысяч фунтов в кожаном мешке, просто чтобы увидеть его лицо, когда он смеется и плачет от изумления и радости.

— Миледи, взгляните! — таков был его ответ; ибо первое, что он заказал — подарок для меня, золотое сердце, усыпанное изумрудами и рубинами, чтобы выразить свое чувство языком камней: изумруды означали «Елизавета», рубины — «Робин», золото — любовь чистую и неподвластную времени.

Он попросил Парри, когда та будет отдергивать полог, положить это сердце мне на подушку, и при первом пробуждении его дар, залог его любви, блеснул мне прямо в очи. Мои очи, его очи — мы были так близки, что не знали, где кончается его душа и начинается моя.

И теперь, больше чем прежде, он смотрел на меня и смотрел за меня, он стал глазами на моем затылке. «Ваш О приветствует вас и благодарит за царственную щедрость, — писал он мне. — так я отныне счастлив именоваться, ваше око, ваше всевидящее око, которое неусыпно печется о вашем благе, покуда его не закроет смерть, — Р. Дадли».

Дадли.

И это все, что у него есть, — фамилия Дадли и пустой титул, не более чем почетная приставка к имени — «лорд Роберт» — все, что осталось от сгинувшего вместе с отцом герцогства.

— И это тоже я могу поправить, вместе с его состоянием, — прошептала я.

И поправила.

Я сделала это, когда награждала других, в том числе Генри Кэри, моего верного кузена; я поклялась себе, что докажу всем — кровь Болейнов не хуже любой другой. Я сделала Генри бароном Хансдоном и пожаловала ему земли в Гертфордшире. Но величайшую честь я приберегла для Робина.

— Робин, преклоните колена!

В день святого Георгия я сделала его рыцарем Ордена Подвязки. Ни один театральный злодей не выглядел таким красивым, таким дерзким, таким коварно-улыбчивым, как он в тот день в Виндзоре, одетый с ног до головы в царственный синий бархат, в синих атласных чулках, обтянувших великолепные икры, в алой перевязи, рассекшей грудь, словно любовная рана.

Виндзор, место, где мы нашли себя и Друг друга.

— Робин, читайте!

Документ был длинный, на латыни, со множеством печатей и лент, но Робин мгновенно ухватил его смысл.

— О, миледи, о, моя миледи!

Я сделала его лордом-наместником замка. Целуя мои ноги, он поклялся быть мне лордом и наместником, моим в этой жизни и в той — но теперь он сам был лорд и хозяин замка.

И еще я подарила ему дом, маленькую усадьбу всего из двадцати комнат, притулившуюся под холмом в Кью, земли, чтобы получать с них доход, и людей. Он должен был жить так, как пристало лорду. А поскольку я не могла с ним расстаться, то поселила его в соседних со своими апартаментах, чтобы часто его посещать или приглашать к себе на завтраки и ужины. Вообразите, как негодовал герцог Норфолк! И как возросла его ненависть к Робину!

Он проводил со мной все часы, когда я бодрствовала, однако между нами сохранялась почтительность, трепетная неуверенность. Мы словно стали чужими — чужими и влюбленными, разумеется, но все же чужими. Он, всегда такой смелый и самостоятельный, теперь обращался ко мне со всякими пустяками.

— Ваше Величество, мне нужен управляющий в поместья, который вел бы мои дела, — как вам этот человек?

— Джон Форестер к услугам Вашего Милостивого Величества.

Я взглянула на посетителя. Странно, что Робин не нашел никого получше. Землистое лицо, каменные глаза и, судя по всему, крутой нрав старого солдата и душа судебного исполнителя.

— Однако решайте сами, Робин, — сказала я, — это ваш слуга, и, если вы ему доверяете, вам незачем спрашивать моего разрешения.

И больше не задумывалась об угрюмом, Форестере.

А и задумалась бы — что бы это изменило? И все же мне было приятно, что Робин обратился ко мне, спросил моего совета, что он живет ради моего одобрения — как я жила ради него! Ради него я одевалась, ездила верхом, танцевала, пела, играла и, даже читая, думала только о нем.

Я старалась, несмотря на множество дел, совершенствоваться в греческом и латыни. И хотя я ежедневно занималась испанским и итальянским, чтоб свободнее общаться с послами, древние языки влекли меня куда больше. Эскам, который по-прежнему был при мне, не удивился, когда я отодвинула Плиния и попросила взамен Овидия или Катулла. «Да, все лучшие поэты когда-нибудь да воспевали любовь! Но, если ваша милость позволит, я бы почитал Мелеагра или несравненную Сафо, певицу Лесбоса». Звучным, хорошо поставленным голосом он продекламировал:

Эрос вновь меня мучит истомчивый -

Горько-сладостный, необоримый змей.

• Предыдущая
• 12/41
• Следующая