Через пустыню - Май Карл Фридрих - Страница 13

• Предыдущая
• 13/90
• Следующая

Мимо проплывали берега, засеянные просом, табаком, кунжутом, кассией [50], а позади полей тянулись вверх гибкие пальмы.

Когда мы приблизились к нужной ограде, я заметил, что от реки под стену уходил узкий канал, предусмотренный, несомненно, для снабжения водой тех, кто жил за оградой, чтобы обитателям не надо было утруждать себя выходом за ворота. Наш проводник шел впереди. Он обогнул два угла и подвел нас к уходящей от воды стене. Здесь он дал условный сигнал какому-то ожидавшему за воротами человеку, которые сейчас же для нас открыли.

Встретивший нас за воротами чернокожий африканец оскалил в улыбке зубы, но мы не удостоили вниманием его глубокий земной поклон и прошли мимо слуги во двор.

Посланец ввел нас через темный низкий проход в маленький внутренний дворик, середину которого занимал бассейн. Стало быть, канал, замеченный мною раньше, доходил досюда, и строитель уединенного дома умнейшим образом подумал прежде всего о том, чтобы в достатке обеспечить себя и своих ближних всем тем, что является самым необходимым и незаменимым в жарком климате этой страны. Одновременно я заметил, что вся усадьба устроена так, чтобы безо всякого ущерба переносить ежегодные разливы Нила.

То была обширная, полутемная и высокая комната, в забранные решеткой оконца которой падал приятный мягкий свет. Обои, лепные арабески и орнаменты придавали комнате жилой вид, а стоявшие в нише сосуды с холодной водой поддерживали в помещении довольно приятную температуру. Деревянный парапет разделял помещение на две половины: переднюю — для слуг и заднюю — для хозяина и гостей. Вдоль задней стены, от одного угла до другого, возвышался широкий диван. На нем восседал Абрахим-Мамур, «владелец многих кошельков».

Когда я вошел, он поднялся, но, по обычаю, остался стоять перед своим диваном. Поскольку местной обуви я не носил, то снимать свои кожаные ботинки не стал. Я пошел прямо по дорогим коврам и присел рядом с хозяином.

Где-то я уже видел эти черты, эти прекрасные, тонкие и в своей дисгармонии все же такие дьявольские черты? Испытующе, остро, колюче — нет! — буквально пробуравливая, проникал взгляд маленьких, лишенных ресниц глаз в мои зрачки и потом снова возвращался, холодный и словно бы успокоенный. Где же я встречал этого человека? Я видел его; я должен только припомнить, но чувствую, что случилось это не в дружеской обстановке.

— Селям алейкум! — медленно прозвучало под пышной, окладистой и, разумеется, черной бородой.

Голос был холоден и глух, он был лишен теплоты и всяких признаков жизни. При звуках этого голоса можно было бы испугаться.

— Алейкум! — ответил я.

— Да позволит Аллах течь бальзаму в следах твоих ног, да позволит он капать меду с кончиков твоих пальцев, лишь бы мое сердце не слышало больше собственного горя!

— Бог даст тебе мир и позволит мне найти яд, который подтачивает жизнь твоего счастья, — ответил я на его приветствие, так как врач никогда не может спросить о жене мусульманина, не преступив обычаи и законы вежливости.

— Я слышал, что ты мудрый хаким [51]. Какое медресе ты посещал?

— Никакого.

— Никакого?

— Я не мусульманин.

— Нет? А кто же ты?

— Немей!

— Немей! О, я знаю: немей — умные люди. Им известны камень мудрости и абракадабра, изгоняющая смерть [52].

— На свете нет ни камня мудрости, ни абракадабры. Он холодно посмотрел мне в глаза.

— Передо мной тебе не надобно таиться. Я знаю, что волшебник не должен говорить о своем искусстве, и я вовсе не хочу выспрашивать тебя о нем… Ты только должен мне помочь. Чем же изгоняешь ты болезнь из человека — словами или каким-нибудь талисманом?

— Ни словами, ни талисманом — лекарствами.

— Ты можешь не скрываться от меня. Я верю в тебя, потому что — хотя ты и не мусульманин — рука твоя приносит исцеление, словно ее благословил Пророк. Ведь ты найдешь болезнь и победишь ее…

— Господь всемогущ; он может спасти и погубить, и только он один заслуживает почестей. Если же я должен помочь, то говори прямо, в чем дело!

Столь откровенное требование — выдать тайну его дома, даже самую малую, — казалось, очень задело Абрахим-Мамура, хотя он должен был подготовиться к этому; по меньшей мере он сейчас же попытался скрыть свои сомнения и выполнил мое пожелание:

— Ты родом из страны неверных, где не считается позором вести речь о том, какова у матери дочь…

Я внутренне посмеялся той манере, с которой хозяин пытался избежать разговора о «своей жене», но внешне остался серьезным и ответил довольно холодно:

— Ты знаешь, что я могу тебе помочь, и все же оскорбляешь меня.

— Каким образом?

— Ты называешь мою родину страной неверных.

— Вы и есть неверные!

— Давай помолчим о вере!

— Мусульманин не может говорить о своей жене. А ты позволишь мне говорить о женщинах Франкистана?

— Позволю.

— Когда жена франка больна…

Он посмотрел на меня, как будто ожидал от меня какого-то замечания. Я только кивнул, чтобы он продолжал.

— Итак, если она больна и не принимает никакой пищи…

— Дальше!

— Если она теряет блеск своих глаз и полноту своих щек, если она устала и, несмотря на это, не знает больше отрады сна…

— Дальше!

— Если она может стоять, только на что-то опираясь, а ходит медленно, крадучись — от холода дрожит, от жары горит…

— Я слушаю. Продолжай!

— Если она от каждого шороха приходит в ужас и передергивается… Если она ничего не хочет, ничего не любит, ничего не может ненавидеть и боится ударов собственного сердца…

— И…

— Если ее дыхание похоже на дыхание маленькой птички… если она не смеется, не плачет, не говорит… если она не произносит ни слова радости, ни на что не жалуется, и даже ее вздохи больше не слышны… если она больше не хочет видеть солнечный свет, а ночами не спит и сидит, скорчившись, в углу…

Он снова посмотрел на меня, и в его горящих глазах был различим страх, который, казалось, увеличивается при каждом упомянутом симптоме болезни. Должно быть, он любил больную последним, потускневшим жаром своего почти выжженного сердца и, совсем не желая и не зная этого, выдал мне своими осторожными словами всю свою любовь к жене.

— Ты еще не закончил!

— Если она временами внезапно вскрикивает, как будто ей вонзили в грудь кинжал… если она безостановочно шепчет слово на чужом языке…

— Какое слово?

— Имя!

— Дальше!

— Если она кашляет, а потом кровь струится по ее бледным губам..

Теперь он смотрел на меня так пристально и испуганно, что я заметил: мое решение будет для него приговором, спасительным или убийственным. Я не замедлил выложить уничтожающее:

— Тогда она умрет.

Сначала он несколько мгновений сидел неподвижно, как будто его хватил удар, потом вскочил и, собравшись с духом, встал передо мной. Красная феска соскользнула с его обритой наголо головы, трубка выпала из рук; лицо подергивалось от противоречивых чувств. Это было поистине ужасное лицо, производящее неизгладимое впечатление.

— Гяур! — загремел он на меня.

— Как ты сказал? — спросил я холодно.

— Я сказал «гяур»! Осмелишься ли ты возразить мне что-нибудь, собака? Ты должен умереть, гяур!

— Я умру, когда это станет угодно Богу, а не когда тебе этого захочется.

— Молись!

— Абрахим-Мамур, — ответил я ему, как и прежде, спокойно. — Я охотился на медведей и ловил гиппопотамов; слон внимал моим выстрелам; мои пули встречали льва, «душителя стад». Благодари Аллаха за то, что ты еще жив. Моли Бога, чтобы он укротил твое сердце. Сам ты не способен на это, потому что твой дух слишком слаб. И все-таки ты, если сейчас же не смиришься, умрешь.

Это новое оскорбление было тяжелее других, и АбрахимМамур попытался схватиться со мной, прыгнув навстречу, но сразу же отскочил назад, потому что теперь и в моей руке сверкнуло оружие. Мы стояли один против другого, ведь он сразу же после того, как нам принесли кофе и трубки, прогнал прислугу.

• Предыдущая
• 13/90
• Следующая