Овцы - Магинн Саймон - Страница 5
- Предыдущая
- 5/60
- Следующая
Через два года, когда заболел отец, Льюина демобилизовали по семейным обстоятельствам. Он покинул армию, которая была его единственной семьей. Письмо пришло, когда он проходил учения в Солсбери. Он присел на свою жесткую койку в бараке, опустил голову в ладони и заплакал, качаясь взад и вперед. Рядовой Делавер сел рядом. Ночью он сунул клочок бумаги в руку спящего Делавера; там был записан его адрес и «я люблю тебя». Делавер не проснулся. Льюин на прощание поцеловал его, очень сдержанно, в губы и пожал ему руку, сильно, чтобы остался след.
Сидя в темном доме и глядя на овец, Льюин вспомнил этот поцелуй, руку Делавера в своей руке и покраснел. Как давно это было, думал он, а его тело все еще трепещет от воспоминаний: так явственно ощущалось присутствие теплого тела. Льюин пережил достаточно много, чтобы научиться понимать самого себя, даже немного любить. Долгие годы он жил в компании с прикованным к постели отцом. Он заботился о нем. Мыл его, подавал судно, чистил зубы, кормил с ложки овсянкой и картофельным пюре, а отец сверлил его суровым взглядом, полным бессильной злости. Когда-то все это было для него бременем, висело на нем, как шестифутовый мешок во время прохождения общего курса боевой подготовки, теперь же это было легко и просто.
Льюина полностью устраивала суровая монотонная жизнь на маленькой ферме. Время шло от случки к ягнению, от стрижки к забою. Каждый день, покончив с множеством забот, которых требовало его уединенное существование, он поднимался на просторный чердак, где стояла скамья и лежали гири и штанга, переодевался в военную форму и долго упражнялся. Тело покрывалось потом, ныли тугие мускулы, в голове стучал пульс, кровь вскипала в жилах. В тридцать восемь лет его тело сохраняло унаследованные от отца крепость и мощь. Оно оставалось таким же, каким было в четырнадцать.
Ежедневные упражнения, чувство напряженной плоти, дрожь в мускулах, возникавшая, когда он, стиснув зубы, пытался поднять гири еще один раз, и куда больше легкость в голове и бурчание в животе, появлявшиеся, когда он со звоном опускал штангу в последний раз, ощущение полета, невообразимой легкости вместе со слабым, но приятным головокружением — именно это позволяло Льюину чувствовать себя живым. Чувствовать себя самим собой.
Потом, лежа в облупленной белой ванне, он отдавался теплу воды, нежности мыла. Закрывал глаза, в его воображении возникали картинки, откровенные и часто жестокие, и рука работала, сначала медленно, потом все быстрей и быстрей. Последний образ, после которого он с криком кончал, был жутким, диким, жестоким, и он старался поскорее избавиться от него. Это не я, говорил он себе, это не по-настоящему. Эту часть себя Льюин так и не смог полюбить, но это была довольно большая часть. Казалось, непристойные образы приходили из внешнего мира, еще откуда-то, но они были порождены им самим, его сознанием, его телом. Льюин все это понимал и тем не менее чувствовал, что какая-то внешняя сила действовала на него, что-то такое, чему он не в силах сопротивляться, — Дилайс назвала бы это пороком.
Льюин давно перестал молиться. Его отец, умиравший в страшных муках, неотрывно смотрел на распятие, что висело на стене, и в тот момент Льюин понял, что больше никогда не сможет молиться Богу, с позволения которого в мире могут существовать такие страдания. Если Бог и существовал, он был извращенцем, садистом, сумасшедшим. Такой Бог был не Богом, а Дьяволом. Льюин верил в Дьявола. Он верил, что именно Дьявол был источником порочных сцен унижения и пыток. И не было на этого Дьявола Бога, который мог бы его остановить, наказать или приговорить. Дьявол с победоносной ухмылкой. Иногда Льюин просыпался посреди ночи (вокруг дома бесновался ветер) и боялся за свою душу.
* * *
Одна из овец ушла в сторону, к изгороди на краю утеса. Она тыкалась носом в соленую жесткую траву, не замечая, по всей видимости, что крутой высокий обрыв начинается всего в шаге от нее. Крепкие столбики здесь поставил отец Льюина. Отец размотал моток колючей проволоки и протянул ее в три ряда по краю утеса вдоль четырех полей.
Льюин помнил, как отец стучал молотком и пилил, какую радость приносила эта необычная работа. Отец разрешил ему держать столбики, а сам долбил по ним кувалдой. Льюин ничуть не боялся, что отец может промахнуться и попасть железным молотом ему по голове или по руке. Тогда он полностью доверял отцу.
До того как они поставили забор, за год с утеса упали сорок овец; животные были глупы и беспечны, они гуляли по самому краю своей странной танцующейпоходкой и не могли идти ровно по прямой. Их головы неловко торчали на одеревенелых шеях. Они пошатывались, приплясывали и падали. Некоторые просто подходили к краю, нюхали воздух и делали шаг вперед. А во время несчастного случая, который послужил непосредственным толчком к строительству изгороди, пятнадцать овец чего-то испугались и бросились с утеса вниз головой. Отец Льюина собственными глазами видел, как это произошло, и не мог этого забыть. Перед смертью он иногда подзывал к себе Льюина и рассказывал ему эту историю. Через день, после того как это случилось, отец Льюина поехал в Хаверфордвест за ветеринаром. Обычно такое случалось во время ягнения, когда ягненок рождался из неудачного положения или, что чаще, когда ожидалась тройня.
Днем отец привел ветеринара. Ветеринар взял чемоданчик с инструментами и пошел вслед за отцом Льюина вниз по склону холма в сторону каменистого пляжа. Льюин плелся за ними, зачарованный ветеринаром в черной куртке и маленьких блестящих ботинках, а также чемоданчиком, обитым по углам медными пластинками.
— Эта не подойдет, — сказал он, когда они подошли к первому трупу. — Голова всмятку, видишь?
Льюин посмотрел на создание, распростертое на плоском камне. Голова овцы представляла собой мешанину красного и белого, откуда торчали осколки костей. По мешанине уже ползали мухи. Остекленевшие глаза овцы смотрели в сторону моря. Маленькому Льюину показалось, что в них застыло удивление.
— Лучше перетащить ее немного вверх, подальше от воды. Надо будет похоронить. Всех. Вы мне поможете, мистер Балмер? — У ветеринара было живое подвижное лицо. Все время казалось, что он вот-вот рассмеется, но этого никогда не случалось.
— Маленькая, — сказал отец, глядя на погибшее животное. Льюин изумленно посмотрел на него. Льюину было десять лет, он еще ни разу не слышал, чтобы отец говорил таким голосом: глубоким, громким, полным нежности и сострадания.
— Да, маленькая.
Ветеринар и отец Льюина взяли мокрую остывшую тушу за задние ноги. Несмотря на все свое изящество, она оказалась на удивление тяжелой. Льюин схватился за копыто, чтобы им помочь. В десять лет он был уже довольно силен. Они протащили овцу по камням и остановились у углубления в утесе, почти пещеры.
— Почему они сделали это, мистер Эстли? Я никогда не видел, чтобы они так себя вели. Что случилось?
В голосе отца Льюина звучало замешательство. На мгновение Льюин был так оглушен этим свидетельством отцовской беспомощности, ему чуть не стало стыдно. Ветеринар почувствовал, что Льюину не стоило находиться с ними.
— Эй, Льюин, как ты думаешь, ты сможешь один добраться до дома? — вызывающе спросил он, и его глаза сверкнули.
— Конечно.
— А как ты думаешь, ты сможешь потом вернуться обратно, причем с двумя галлонами бензина?
— Наверное, да.
— Что вы скажете, мистер Балмер? Он сможет?
— Сможет. Он сильный парень. Отличный парень.
Льюин по-прежнему помнил, как при этих словах он исполнился гордости, как по телу пробежала волна радости. Он решил, что во что бы то ни стало выполнит эту задачу идеально, быстро. Новые переживания полностью стерли неловкость и тревогу, вызванные странным поведением отца. Он побежал прочь, счастливый, возбужденный. «Был ли я с тех пор хоть однажды так счастлив?» — спрашивал себя тридцативосьмилетний Льюин Балмер. В доме зловеще темнело.
* * *
Тропинка делала бесчисленное количество поворотов. Перед первым из них Льюин услышал голоса и притормозил.
- Предыдущая
- 5/60
- Следующая
