Летописец - Вересов Дмитрий - Страница 66
- Предыдущая
- 66/76
- Следующая
Мальчишки уже орали так, что их, должно быть, слышали и во дворе, они махали руками, удерживаясь на веревочной лестнице только за счет ног. Но Аврора, не понимая ни слов, ни жестикуляции, шла вперед, чтобы задать как следует этим поросятам прямо на месте преступления, а потом погнать их домой и там, накормив ужином, устроить «серьезный разговор» с участием отца.
Аврора понимала, что по шаткому покрытию идти следует аккуратно и не спеша. Она и не торопилась особенно, но ее подвел изящный каблучок шлепанца. Он попал в щель между досками и застрял намертво, как в капкане. Аврора перенесла тяжесть тела на правую, свободную, ногу и попыталась резким движением выдернуть застрявший каблук.
И началось другое время.
Началось оно с дикого крика, громкого, зловещего треска подломившихся досок, вставших дыбом, с падения в страшную, бездонную пропасть, с падения, которому, казалось, конца не будет.
Аврора потеряла сознание, еще не долетев до царапающей шлачной россыпи. Потеряла сознание даже не от боли в сломанной лодыжке застрявшей ноги, а от страха. От страха за то существо, которое поселилось в ней вот уже тому как шесть месяцев и росло до сих пор благополучно в неге и заботе.
Существо это, проснувшись от явственного страха матери и от тупой боли во всем нежном тельце, изо всех сил пыталось сейчас спастись, выбраться из теплой и мягкой колыбельки, ставшей вдруг небезопасной, и начать жить автономно, самостоятельно, пусть и слишком рано.
Аврора очнулась от сильнейшей схватки и от собственного крика, заполнившего все чердачное пространство, как и боль. Боль стала материей, средой, в которую попала Аврора. Она надрывно кричала, не открывая глаз, и не видела склонившихся, присевших рядом с нею людей в перепачканных чердачной пылью белых одеждах и в тонких резиновых перчатках. Она кричала и не слышала уговоров акушерки, которую захватила бригада «скорой помощи», когда стало известно, что пострадавшая беременна. Аврора не слышала и тонких всхлипов Вадика и ноющих рыданий Олежки. О мальчишках все забыли, и они, притаившись за сундуком, присутствовали при рождении своего братика, при рождении, в несвоевременности которого оба были виноваты.
Схватка была последней, и он родился, слишком маленький, слишком нежный и некрасивый. Он молчал, задыхался, боялся, терпел боль, но пока жил. И мама его пока жила, но она снова потеряла сознание, не успев увидеть его, заранее названного Францем.
Если бы родилась девочка, она стала бы Марией.
Потом их унесли, в спешке оставив на чердаке плаценту, сначала в квартиру, чтобы хоть как-то обработать, а потом увезли в больницу, и все были уверены, что еле дышавший младенчик не проживет и суток. А что касается матери, то она, если выживет после потрясения, очень похоже, навсегда будет прикована к инвалидной коляске, так как у нее, вероятно, помимо открытого перелома левого голеностопа и нескольких косточек правой стопы, еще и поврежден позвоночник. Насколько серьезно, покажет рентген.
Аврору увезли в Первый медицинский и сразу положили на операционный стол. Михаил, пока шла операция, два часа маялся в коридоре, а потом из операционный вышел немолодой хирург-травматолог Арам Суренович и, часто пожимая плечами, поведал:
— Ну, и ничего такого. Бывает хуже, дорогой. Я косточки наспех поправил, потом еще поправлю, а потом еще и еще. Шпилечки вставим, косточки срастутся, потом шпилечки вынем. Оно, конечно, голеностоп. Это мы еще не очень умеем. Никто не умеет. Все зависит от… У нее нет дурных привычек, извини, конечно? Не пила, не курила?
Вот и слава богу. Быстрее заживет. Но. Если она встанет, то будет, думаю, хромать. Насколько сильно, тут уж ничего сказать не могу. Гимнастику надо будет делать, разрабатывать связки, сухожилия. И мышцы, конечно. Они, пока лежит, атрофируются неизбежно. В общем, если встанет, будем учиться заново ходить.
— Если встанет? — севшим голосом спросил Михаил. Губы его едва шевелились, онемели, как от наркоза.
— Слушай, что я тебе могу сейчас сказать?! — рассердился Арам Суренович. — Мое дело — ноги. Я это получше многих умею, понял? Это я сделаю. Но она же еще и на спину грохнулась. Сотрясение мозга, пока неясно, насколько сильное. В двух местах поврежден позвоночник. Я говорю — поврежден! — повысил он голос, упреждая вопрос Михаила. — Не настолько, чтобы ее парализовало. Рефлексы не потеряны. Это даже под наркозом видно. Даже после той лошадиной дозы противошокового, что ей деятели со «скорой» вкололи с перепугу. Да что их винить, ругать, они молодцы. Смогли кровотечение остановить. Немного только подтекает, но это в порядке вещей. Акушерке я бы медаль дал. Вот я тебе все высказал. Ее сейчас в реанимацию повезут, а потом — готовься — она долго будет лежачей, ухаживать придется. А теперь иди себе. Три дня спокойно можешь не приходить, в реанимацию тебя все равно не пустят, а если пустят, я им головы поотрываю.
Михаил, проводив Аврору, ставшую вдруг чужой в своем наркотическом уединении, ставшую непривычно — монашески — бледной и строгой, побежал в другой корпус, где, как он выяснил, находился инкубатор для тех, кто поторопился родиться. Дальше порога его не пустили, но вызвали дежурную докторшу, и она, свысока поглядывая на Михаила и ничего не рассказывая о ребенке, начала первым делом журить Аврору:
— Она у вас что, альпинистка? Козочка горная? Без гор жить не может? Что за безответственность такая! Преступная! У нас так девчонки из ремесленных училищ поступают, со второго этажа, дуры, прыгают, чтобы выкидыш вызвать. И ноги ломают. А ваша? Взрослая же дама, мать семейства! Прекрасно знает, что можно, что нельзя! Чуть ребенка совсем не погубила!
— Как он? — прошептал Михаил.
— О! Он! Он удивительный человек! — с особым уважением произнесла докторша, которую звали Елена Борисовна. — Очень мужественный и жизнестойкий. Другие бы на его месте. Ох, что я говорю! Тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить бы. Осложнения неизбежны, разумеется. Но мы сделаем все, чтобы справиться. Растить вам его будет тяжело. Вы ведь от него не отказываетесь? Нет? Молодцом! Так вот, массажи, гимнастика, долгие прогулки, благо лето скоро. Все внимание на иммунитет. Впрочем, вам это еще сто раз скажут и дадут рекомендации. Посмотреть на него раньше чем через месяц не дам. Все очень тонко, знаете ли. Вся эта компания в инкубаторе очень нежная. Он, ваш мальчик, самый молоденький. К нему у нас особое внимание и, уж извините, профессиональный интерес.
Михаил ушел из больницы поздно, когда все корпуса уже заперли. Он еще долго бродил под тополями на территории института, стоял, опершись о парапет речки Карповки, пока его не выгнал обходивший территорию сторож. Потом он долго ждал троллейбуса и сел, вероятно, на последний, совсем пустой. Домой добрался за полночь, и, только зайдя в темную и ставшую почему-то холодной квартиру, которую покинул запах жилья, благополучия и семейного единства, он вспомнил про мальчишек — виновников случившейся беды.
Они не обнаружились ни в детской, ни в гостиной. Вадик нашелся первым, в родительской спальне. Он дремал скорчившись, сидя на коврике. Он уткнулся в Аврорину подушку, и на наволочке, пахнущей ее волосами, расплылись разводы чердачной грязи, замешанной на слезах. Михаил с минуту, устало и равнодушно, смотрел на приемного сына, а потом, заслышав за спиной осторожные шаги, обернулся и увидел чумазого, зареванного, сонного и взъерошенного Олежку. Олежка скрывался в его кабинете и только что вышел оттуда, еще не успев притворить за собой дверь.
— Папа, — прошептал Олежка и сглотнул. Он был сильно напуган, потому что никогда еще не видел отца таким чужим, непохожим на себя, таким серым, каменным, таким слепым, как дедушкин памятник на Смоленском. — Папа, — повторил Олежка одними губами и затих в ужасе, в ожидании боли, так как раньше отца понял, что должно сейчас случиться.
Михаил же, для которого Вадик сейчас оказался недоступен — он не воспринимал Вадика в этот момент, не видел его внутренним взором по той причине, что между ними не существовало торной дорожки кровного родства, — Михаил с яростью, рожденной в аду нервного перенапряжения последних часов, обрушился на Олежку, своего родного сына.
- Предыдущая
- 66/76
- Следующая
