В направлении Окна - Лях Андрей Георгиевич - Страница 20
- Предыдущая
- 20/43
- Следующая
Холл давно уже изменил старушке М-16 с ее капризным крохотулькой-затвором и принципиально не складывающимся прикладом, обратив свои симпатии к стейровской АУГ-77. Эта австрийская красавица показала себя гораздо надежнее среди воды и грязи, кроме того, благодаря булл-паповской схеме ствол у нее был задвинут глубоко внутрь, что сокращало размеры оружия раза в полтора, а «плавающий» затвор с накопителем отдачи превращал стрельбу в достаточно комфортное занятие. Вдобавок, сменный ствол, по габаритам и весу никак не осложнявший походный экстрим, менее чем за минуту превращал этот автомат во вполне пристойную снайперскую винтовку, что в немалой степени облегчало и без того тщательно ужимаемый диверсантский багаж. Кстати, именно для «стейра» выпускались патроны с пулями в молибденово-сульфидной оболочке, которые Холл любил и предпочитал всем остальным.
Оружие. Вот уж действительно проблема. Холл снова хмыкнул в тщетной попытке даже не улыбнуться, а усмехнуться. Да, вот так понимаешь, что ты и в самом деле псих. Господи, уже год прошел, а ему все еще неловко и неуютно без оружия. Да какое там неловко, иногда просто ужас охватывает — от пустоты под пальцами, и так и тянет еще разок заглянуть в бардачок или в багажник — неужели нет даже самого завалящего пистолета? Восемнадцать лет он ел, пил, засыпал и просыпался не расставаясь с оружием ни на минуту. Восемнадцать лет, день за днем, ночь за ночью с ним была эта комбинация железок, подпертых и схваченных пружинами — шептало, задержка, предохранитель, с аккумулятором или без, с порохом или без пороха, шестнадцать или тридцать универсальных решений любых, самых каверзных вопросов. Оружие стало частью его тела, и теперь он испытывал прямо-таки фантомную боль в ампутированном органе.
Нет, даже еще хуже. Восемнадцать лет он сам был придатком к оружию, весь смысл его жизни заключался в том, чтобы эта штука выстрелила в нужное время в нужном месте. Ум, хитрость, опыт, интуиция были направлены на одно — убивай грамотно и вовремя. Просто и понятно. Безошибочная позиция на все времена. Небольшие затруднения — убивай немного народу. Большие — убивай больше. Как сто, как двести, как тысячу лет назад. А теперь он один в машине посреди дороги, и у него с собой нет даже перочинного ножа. Умом понимаешь, что нет никакой угрозы, а все равно — омерзительное ощущение скованности и болезненной растерянности.
Невозможно рассказать войну. Страшно? Конечно, страшно. Тоскливо? Включи рацию. Если батареи не сели. Тут за неделю постигаешь философию, на которую у тебя в другом месте ушла бы целая жизнь. Если проживешь эту неделю.
Война сильно сжимает сроки, необходимые человеку для размышлений и выводов, и делает она это, не нарушая никаких законов, потому что здесь минуты и секунды вдесятеро длиннее, чем в мирной жизни. Когда пуля обожжет ухо и унесет прядь волос с головы, когда бог знает какие сутки ждешь выстрела сзади, спереди, справа, слева — в человеке начинаются любопытные процессы. От смерти отделяют не пятьдесят лет полной поучительных событий жизни, а десяток метров либо топкой, либо сухой земли, и поэтому разные итоги приходят на ум гораздо скорее.
Существует, правда, и такой принцип — знай и умей. И не ленись. Если все делать правильно, вовремя закопаться, вовремя смазать и проверить, вспомнить вовремя — как, скажем, минометный снаряд ведет себя в лесу, а как — на болоте, это может здорово помочь. Если, конечно, не прямое попадание.
Нет, все равно не скажешь. Даже в самом коротком бою есть одна такая секунда... Такая вот секунда была на Валентине у Кантора — он мог выбросить из бронетранспортера Холла, а мог выпрыгнуть сам. Кантор предпочел спасти то, что было уже явным трупом — ребята понесли его в Саскатун с единственной целью замуровать где-нибудь в замеченном месте, чтобы потом похоронить как полагается, — что можно было подумать о бездыханном теле, простреленном так, словно оно угодило под дисковую пилу, и при этом сгорела рука и полголовы. Встав на ноги, Холл охотно признал, что большинство мертвецов выглядит куда пристойнее.
Пол Мэрфи привез ему в Герат конспект для автобиографии, там по числам было расписано, когда и в каких операциях он принимал участие, сам же Холл, как ни странно, многое позабыл. Человеку свойственно забывать все. Помнится часто какая-то чушь — как осколком срезало антенну, как портянки сварились в котелке вместе с кашей, и никто не решился подойти к костру с подземной дымовой трубой, как в Наоми, на переправе, мина попала в основание сруба, и они с Кантором на стене и скамье, приколоченной к стене, съехали по обрыв) прямо в воду — все решили, что им крышка, а их даже не оцарапало. В Наоми ему попался тот дарханский журнал.
Шестьдесят шестой год. Южный Водораздел. По компьютерным расчетам где-то здесь проходила генеральная нефтяная жила, какой-то уклон, подземная река, так что стоит лишь воткнуть трубу с краном — и вся нефть твоя. Само собой, ходили слухи, что дарханы эту диковину нашли, забурились, запрятались и вовсю качают. Одни говорили — Наова, другие — Наоми.
Холл выскочил к этой Наоми уже после многих перипетий, потеряв пять человек из семнадцати и здорово полегчав в отношении провианта и боезапаса. Легендарный поселок был невелик и виртуозно замаскирован под заброшенную деревушку, никаких промыслов на виду, и наружная служба поставлена на уровне. Патрулировали два «Скорпиона», машины с одной забавной особенностью: в них проще влезть, чем вылезти. Когда одна такая махина затормозила посреди поселка, и из нее вылез не дежурный офицер, а всем известный Тигр, и с ним еще десять человек, удивление дарханского гарнизона продолжалось несколько дольше, чем следовало. К моменту, когда Холл спрыгнул с брони и побежал к домам, Наоми уже горела, как керосиновая лавка, было жарко и сумрачно. Хибара с двумя выходами, с той стороны стреляли, Холл ударил в дверь, она треснула пополам, он поднырнул под верхнюю половину и очутился внутри. Да, надо бы гранату, но уже не было. Здесь его встретили двое — один из тесного коридорчика, второй из комнаты. Первый обрушил на него винтовку, словно дубину, второй, оглянувшись на шум, пальнул из люгера. Холл мягко перекатился на спину, предоставив парню с винтовкой лететь через себя, положил автомат на бок и отдал должное тому, что в комнате; в него почти одновременно с Холлом попали и те, кто одолевал с противоположного выхода, так что дарханец на какой-то миг стал похож на старинный дымящий утюг. Правда, из утюгов вместе с дымом не вылетают кровавые жгуты. Пока он медленно заваливался в промежуток между столом и окном. Холл, все еще лежа, не слишком ловко уклонился от дарханского кинжала, по самые хромированные усы вошедшего в подгнившие доски пола.
Да, конечно, подгнившие. Он невольно провел рукой по шероховатому пластику приборной панели. Здесь такое и представить трудно. Бесконечные дожди. Кошмарная влажность. Ничего не сохнет. Гниль, плесень, грибок, жучок-древоточец в два месяца сжирает любую постройку. А москиты? А термиты и всевозможная пакость? Вода, и без того противная, кишит нечистью, дизентерия и понос как воздух.
Лучше не вспоминать. Что ж, он действительно уклонился от кинжала — изрядно помешал какой-то порожек, лезвие располосовало рукав комбинезона — и, добравшись до пистолета, утихомирил, наконец, своего не в меру горячего противника, навеки загасив одно его и без того темное восточное око с дивными ресницами.
Высвободившись из-под навалившегося на него тела, Холл поднялся и подошел к окну. Стрельба почти затихла.
— Кантор! Черт, да в чем это я весь... Где там Пек? Скажи, пусть возьмет двоих и быстро к бункеру, и Навашина ко мне со станцией, живо!
Рядом с низким подоконником стоял стол, а за ним полусидел-полулежал третий дарханец, видимо, даже не успевший взяться за оружие. Из-под его руки, кренделем вывернутой на столешнице, пестрым веером свешивались страницы какого-то журнала. Приподняв мертвый локоть, Холл вытащил с одного края забрызганный кровью двенадцатый номер «Глобуса» — весьма полновесного дарханского издания. Со времен Ниндомы он не держал в руках ничего подобного, принялся листать и вдруг в изумлении остановился. На большой цветной фотографии был, несомненно, изображен он сам — по пояс в траве, в руке — винтовка, дикий взгляд куда-то в сторону, рот открыт, позади — дым. Холл мог бы поклясться, что в эту минуту он кричал: «Слева в цепь!» Поспешно вернувшись назад, он нашел начало статьи. Заголовок забылся, что-то вроде «Судьбы интеллигенции». Дарханский — дьявольски трудный язык, корни у него арабские, и ни в каком другом нет, пожалуй, такой разницы между устной и письменной речью. Но у Холла были способности к языкам.
- Предыдущая
- 20/43
- Следующая
