Завещание таежного охотника - Лускач Рудольф Рудольфович - Страница 15

• Предыдущая
• 15/45
• Следующая

— Бог с тобой, иди себе, непоседа, однако мог бы и подождать, — и открыл дверь.

На крыльце ёж остановился, обернулся во все стороны и завертелся.

— Может быть, ещё раздумаешь?

Но ёжик осторожно спустился со ступенек и скрылся во тьме.

С весны и до осени ёжик скитался по тайге и вокруг дома. Но как только чувствовал приближение зимы, он всегда возвращался домой.

Иногда Феклистов умышленно его не впускал, и тогда ёж проникал домой совсем необычным образом. Сначала он скрёбся в дверь, а когда его усилия ни к чему не приводили, он отправлялся в сарай и ждал, пока кто-нибудь не придёт за дровами. Дрова носили сложенные в небольшие вязанки, а щепки на растопку накладывали в корзину. Ёжик подстерегал подходящий момент, забирался в корзину и спокойно ждал, пока его отнесут домой.

Иван Фомич посмотрел вслед ежу, вернулся домой и быстро оделся. Ему хотелось услышать весеннюю песню глухарей. До места токования было недалеко. Ещё неделю тому назад он обходил и наблюдал вместе с Родионом Родионовичем, где садятся по вечерам эти большие птицы и где по утрам начинают свои поединки. В окрестностях Певучей долины они обнаружили большое количество деревьев, которые избрали себе глухари.

Едва Феклистов сделал несколько шагов, как услышал слабое пощёлкивание, которое затем усилилось до первой трели. Как бы в ответ справа и слева раздалось токование второго, третьего и четвёртого глухаря. У охотника заколотилось сердце, и, терпеливо подкрадываясь, он разглядел наконец в сером освещении едва занимающейся зари тёмный силуэт птицы. Глухарь передвигался с распущенным, как веер, хвостом, вытянутой шеей и выпяченной грудью. В любовном экстазе он забыл обо всём и пел свою первую и последнюю песню этой весны… Грянул выстрел — и птица упала в снег.

Дробь оборвала песню одного «рыцаря», но вблизи, шагах в ста, раздалось такое же страстное пение. Спустя минуту и этот глухарь мягко упал в снег.

Феклистов сел и задумался. Алой зарёй запылало весеннее утро, и со всех сторон доносились звуки пробуждающейся жизни. Суровая тайга собиралась отметить праздник весеннего пробуждения. Снова зазвучали тысячи голосов неугасающей жизни, которая только дремала под белым саваном беспощадной зимы.

Наверное, под впечатлением воскресающей жизни Феклистов почувствовал гнетущую тоску…

Иван Фомич отряхнулся, поднял своих глухарей и зашагал домой. Из трубы уже поднимался дым. Соседи Орловы сидели за столом и ждали Родиона Родионовича, который тоже ещё затемно отправился на ближайшее место токования тетеревов.

Весенняя охота закончилась, быстро миновало лето и осень.

Феклистов продолжал вести изыскания, но силы его уже были надломлены. Мучила одышка, отекали ноги.

Наступила суровая зима. Охотники отправлялись в глубокую тайгу на белку, лисиц, соболя, а Иван Фомич сидел в кресле и читал своего любимого Пушкина. Он тяжело переживал, что не может уже бродить по глубокому снегу в глухих уголках тайги и прислушиваться к звонким голосам проворных охотничьих собак-лаек.

Силы его покидали, ни медвежье жаркое, ни отвар чудесного корня женьшень, который больной пил по совету Боброва, не могли ему вернуть потерянных сил.

— Родионыч, сегодня приедет мой личный врач, знаменитый Бобров? — спрашивал тихим голосом Феклистов. — У меня шалит сердце, я не могу дышать…

— Приедет, Фомич, обязательно приедет. Пуговкин тоже хочет с тобой увидеться.

Когда, наконец, Бобров приехал, то не мог оказать большой помощи. Фельдшер увидел, что его друг почти безнадёжен.

Оставалась единственная надежда на концентрированный отвар корня женьшеня.

Сильная доза этого лекарства подействовала: Феклистову стало легче, но в то же время он понял, что улучшение его состояния будет непродолжительным.

— Ты привёл меня в чувство, Никитич, но не вылечил. Подай мне, пожалуйста, чернильницу я напишу Андрею. Хочу ещё раз напомнить то, о чём говорил с ним в Петрограде.

Писал он медленно, тяжёлой рукой, часто закрывал глаза.

— Родионыч, — обратился он к охотнику, кончив писать, — вверяю это письмо тебе. Пообещай мне, что сам лично его доставишь, если я не доживу до встречи с сыном. Ты хорошо знаешь, скольких усилий и времени стоило мне вырвать у тайги тайну её сокровищ. Я хочу, чтобы о них никто не знал до тех пор, пока не настанут иные, лучшие времена. После моей смерти ими займётся Андрей. Кое-что я ему уже объяснил, а здесь даю последние указания.

— Но ты, Иван Фомич, очень мрачно смотришь…

— Я знаю, что делаю, Родионыч. Пообещай мне выполнить мою просьбу.

— Хорошо, друг. Андрей получит твоё послание, даже если бы мне пришлось идти пешком до самого Петрограда. Только столь важное письмо должно быть опечатано. Подожди немного, я сургуч принесу.

Феклистов остался один. Устало закрыв глаза, он вскоре уснул. В этот момент тихо приоткрылась дверь и в комнату вошёл Пуговкин. Увидев на столе исписанную бумагу, он развернул её. Прочитав первые строки, он дрожащей рукой надел пенсне. С необычайным волнением стал читать. Вдруг он услышал шаги и быстро вышел из комнаты.

— Мы здесь, Фомич, — весело объявил Бобров, подходя к постели. — Однако наш пациент уже заснул. Это хорошо.

Услышав шум, Иван Фомич открыл глаза, позвал Орлова и попросил запечатать письмо.

Друзья запечатали письмо, и Феклистов снова заснул. Бобров приписывал это действию корня женьшень.

— Если бы только сердце не было так ослаблено… Тогда бы я готов был поверить, что и на этот раз корень жизни не подведёт.

Но корень не помог.

Теперь, когда мне стала известна чуть ли не вей жизнь Орлова, я смотрел на него с ещё большим почтением и восхищением. Правда, меня удивляло отсутствие его жены Майиул, которой хлопоты по домашнему хозяйству, по-видимому, не мешали в развитии её художественных дарований. Об этом свидетельствовали многочисленные картины — акварель, масло и карандаш, висевшие на стенах. Я с интересом осматривал таёжные этюды, сценки из охотничьей жизни, пейзажи и натюрморты.

Родион Родионович объяснил мне значение многих картин или их историю. Осмелев, я спросил, где же хозяйка дома, столь прекрасно владеющая кистью.

Старый охотник улыбнулся, расправил бороду и сказал:

— Вот какое дело: жена хоть не молода, но не пропускает ни одной выставки. Не то, чтобы только свои картины выставляла. Нет, имеет ещё и другие занятия. Сейчас как раз подготавливается выставка народного творчества. К кому с этим обратиться? К Майиул Каун-диговне Орловой. Знаете ли, выборы, комиссии, совещания, собрания, заседания, бог знает, что ещё. А вы ещё спрашиваете, где жена? Организовывает, согласовывает и советует художникам, а мы вот тут с Тамарой сидим одни.

— Только, дедушка, не говорите так! — засмеялась внучка. — Сами туда бабушку посылаете, сами советуете, какие картины показать. Уж не отпирайтесь!

По правде говоря, о жизни Родиона Родионовича мне рассказывали много, но кое-чего не досказали. Какова, например, судьба письма Ивана Фомича Феклистова?

Вручил ли его Родион?

Занялся ли Андрей отцовским таёжным наследством? О каких сокровищах шла речь?

Все эти вопросы остались невыясненными, и никто даже не пытался на них ответить. Очевидно, старый Феклистов был всего-навсего чудаковатым геологом, придававшим всем своим находкам намного большее значение, чем они имели в действительности. Может быть, он и впрямь нашёл месторождения золота, но настолько бедные, что их вообще нельзя было разрабатывать старым примитивным способом, и они ожидали, пока в землю не вгрызутся мощные экскаваторы, а в тайге не вырастут хорошо оснащённые промышленные предприятия по добыче этого драгоценного металла.

Может быть, завещание касалось соболей, а может быть, корня женьшень?

Одними догадками этой запутанной истории мне было не разрешить. Должен признаться, что, подстрекаемый любопытством, но не желая со столь щепетильным вопросом обращаться непосредственно к старику Орлову, я спросил об этом Петра Андреевича Чижова.

• Предыдущая
• 15/45
• Следующая