Воин из Киригуа - Кинжалов Ростислав Васильевич - Страница 6

• Предыдущая
• 6/54
• Следующая

Вскоре Ах-Чамаль завязал разговор с Ах-Таком, односельчанином, также возвращавшимся домой, а Хун-Ахау, углубленный в свои неприятные размышления, так и дошел до селения, не промолвив больше ни одного слова. Уж скорее бы был сбор урожая! Тогда он будет взрослым и сможет достойно ответить этому грубияну Шбаламке!

— Через два дня будем убирать кукурузу! — торжественно сказал Ах-Чамаль. Он значительно посмотрел на сына.

Хун-Ахау радостно встрепенулся. Ему уже давно казалось, когда он глядел на початки, что время уборки пришло. Но отец молчал. Сегодня, через три дня после похода в Ололтун, они, как обычно, пошли на поле, но Ах-Чамаль, осмотрев несколько стеблей, прекратил работу и вдруг произнес радостные слова. Как давно их ждал Хун-Ахау!

— Идем, скажем матери, — продолжал отец, — после сбора урожая мы отпразднуем твое новое имя, и ты будешь взрослым, сынок!

— Идем, идем скорее, отец!

Они выбрались из кукурузных зарослей и пошли по дороге к селению. Ах-Чамаль вслух размышлял, кого надо будет позвать на праздник, какие приготовить кушанья, как должен быть одет Хун-Ахау.

По обеим сторонам дороги тянулись то заросшие молодым леском отдыхавшие участки, то покрытые ровными рядами ишима. Богатый урожай будет в этом году! Все это казалось сегодня Хун-Ахау каким-то праздничным и торжественным. То здесь, то там мелькали согнутые спины работающих, а иногда и радостные лица — видно, у них тоже поспела кукуруза!

Они уже приближались к участку батаба, когда отец, внезапно прервав разговор, остановился и, вытянув шею, прислушался.

— Что это?

Со стороны поселения донесся протяжный вопль скорби или ужаса. Так кричали только по умершему, но обычай запрещал, пока светит солнце, громко оплакивать покойников. Значит, произошло что-то еще более страшное!

Ах-Чамаль повернул голову к Хун-Ахау, пристально посмотрел на сына; у юноши почему-то странно защемило сердце.

— Если что-нибудь случится со мной, позаботься о матери, сынок!

Новый порыв ветра принес на этот раз целый хор голосов. Лицо отца стало серым; он рванулся и побежал к селению так, как никогда еще не бегал; сын с трудом поспевал за ним.

Задыхаясь, они выбежали на площадь селения, но раскрывшаяся перед глазами картина заставила их на мгновение оцепенеть. Только значительно позже Хун-Ахау понял, что все происходившее длилось каких-нибудь две-три минуты; тогда же ему показалось, что прошли долгие часы: так напряженно и насыщено событиями было это время.

Вся площадь была ареной ожесточенных схваток между жителями селения и отрядом чужих воинов. Односельчане Хун-Ахау были застегнуты врасплох: многие из них были на полях, те же, что находились дома, почти не имели оружия. Тем не менее они отчаянно защищались, хотя нетрудно было понять, что победить врагов им не под силу.

На нижних ступенях храма несколько человек, вооруженных мечами, отбивали атаки группы воинов, во главе которых находился плотный, мускулистый мужчина в безрукавке из шкуры ягуара, — очевидно, предводитель вражеского отряда. С верхней площадки, где на всякий случай были сложены кучей большие булыжники, несколько человек метали в нападающих камни. Метко брошенный камень попал в голову одного из воинов; деревянный шлем его, украшенный большим пучком перьев, раскололся, и раненый, хватаясь за голову, упал на землю. Сверху, перекрывая шум, разнесся ликующий вой; Хун-Ахау узнал в победителе их соседа Ах-Тока. Но радость была преждевременной. Защитники нижних ступеней к этому времени были перебиты, и, ступая по их трупам, враги двинулись наверх.

Тем временем на площади шла отчаянная борьба: невооруженные поселяне кидались по нескольку человек на одного воина, пытаясь, его обезоружить; некоторые счастливцы заполучали таким образом мечи и копья, другие орудовали простыми дубинами. Но большинство защитников селения оставалось безоружными. Беспомощно падали они под ударами разъяренных воинов.

Толпа сражающихся та откатывалась от храма, то вновь приближалась, к нему. Мертвые и оглушенные во множестве валялись на земле, и в ярости схватки их топтали и свои и чужие. Один раненый в бессильной злобе ухватил зубами руку воина и висел, не разжимая челюстей. Тот ударом боевого топора добил его, с трудом освободил руку.

Около дома батаба лежал, уткнувшись лицом в землю, труп его владельца. Батаб был полуодет — очевидно, он отдыхал, услышав шум, выбежал, из дому и был тут же убит. Жена и его старшая дочь, забыв про обычай, голосили около тела, не обращая внимания на окружающее. Двух сыновей батаба не было видно.

Штурмующие поднялись на верхнюю площадку, продолжая там свое смертоносное дело. Никто из защитников не сдавался в плен — их всех перебили. Один из победителей — молодой воин — высек огонь и вбежал в святилище. Через минуту густые черные клубы дыма поднялись к небу — маленькое деревянное здание, высохшее на солнце, занялось сразу.

Первым опомнился Ах-Чамаль. Почему-то размахивая руками, он врезался в гущу сражавшихся и попытался вырвать копье у высокого плечистого воина. Все дальнейшее, показавшееся Хун-Ахау дурным сном, произошло в одно мгновение. Воин, оставив копье, ткнул обсидиановым ножом в грудь отца; руки его разжались, и воин, перехватив копье, нанес ему второй удар в голову. Ах-Чамаль упал, тело его судорожно дернулось один раз, другой, затем он вытянулся и затих. Надвинувшаяся снова толпа с ревом прошлась по его телу, и оно скрылось под ногами сражающихся.

Хун-Ахау забыл все: приказание отца и страх, владевший за минуту до этого всем его существом. С диким воплем он бросился вперед, одержимый только одним желанием: кусать, терзать, убивать! Его молодые цепкие руки с такой силой ухватились за горло первого попавшегося ему врага, что у того все поплыло перед глазами и он бессильно выпустил из рук занесенный над чьей-то головой каменный топор. Хун-Ахау выхватил оружие и оставил ошеломленного воина. Размахнувшись, Хун-Ахау обрушил топор на шею находившегося к нему спиной высокого воина — как ему казалось, убийцы отца. Но эта вторая победа была последней. Юноша, еще ни разу не бывший в бою, не знал, как важно, нападая, одновременно думать и о своей обороне. Видя, как падает покрытый кровью его противник, он издал радостный вопль, но вдруг что-то гибкое схватило его горло, с силой сдавило его. Хун-Ахау раскрыл рот, пытаясь вздохнуть, выронил топор, поднял руки к горлу, напрасно пытаясь разорвать веревочную петлю; все кругом поплыло, и перед глазами бешено завертелись разноцветные круги. Он потерял сознание.

Согнувшись под тяжестью груза, Хун-Ахау с трудом шагал по узкой тропинке. Солнце немилосердно жгло ему голову, едкий пот заливал глаза, но не было возможности даже вытереть лицо.

Час тому назад вражеский отряд покинул разграбленное селение. Все, что можно было унести: запасы зерна и бобов, кувшины с напитками, ткани, дорогие вещи из дома и кладовых батаба, связки оружия — было нагружено на спины пленных, в большинстве молодых людей. Что сталось со стариками, женщинами и детьми, Хун-Ахау не знал; на повороте дороги он только увидел, что и дома, и поля, покрытые подсохшим ишимом, горят, подожженные врагами.

• Предыдущая
• 6/54
• Следующая