Воин из Киригуа - Кинжалов Ростислав Васильевич - Страница 10

• Предыдущая
• 10/54
• Следующая

— А ты не понимаешь? Мы все должны подняться на наших угнетателей, уничтожить их и освободиться! Вот о каком другом пути говорил я!

Лицо Шбаламке постепенно прояснялось, пока на нем не появилось радостное выражение. Он наконец понял смысл рассказанного.

— Правильно, правильно! — возликовал он. — Нападем ночью на них, разобьем и станем свободными! Ты хорошо это придумал, — покровительственно обратился он к Ах-Кукуму, — как это я не вспомнил о такой возможности, странно… что-то мне помешало…

Глаза Ах-Кукума вспыхнули от похвалы, он обернулся к Хун-Ахау.

— А что скажешь ты? Почему ты молчишь?

И здесь товарищи Хун-Ахау впервые столкнулись с теми особенностями его характера, которыми впоследствии не раз восхищались — неистощимым терпением и хладнокровием, несокрушимой волей к победе.

— Что скажу я? — медленно проговорил он сквозь стиснутые зубы. — Я ненавижу их не меньше, а больше, чем вы. Твои родители, Шбаламке, в безопасности, твоих, — Хун-Ахау повернулся к Ах-Кукуму, — как ты говоришь, не было в селении, когда произошло нападение, а мой отец был убит на моих глазах, мать или угнана в плен, или тоже убита, дом сожжен. Я разорвал бы каждого из этих насильников на куски, если бы мог! Но сделать это сейчас нельзя! Сколько нас? — Он обернулся, подсчитывая глазами пленных. — Получается три безоружных, не умеющих сражаться земледельца — ты, воин, здесс один — на одного вооруженного и опытного убийцу. Если ты даже сумеешь за одну ночь поговорить со всеми пленными и убедить их в необходимости восстания, — а это не так-то просто, — то все равно ничего не выйдет. Вы убьете трех или четырех воинов, остальные убьют половину наших, и уцелевших погонят дальше…

— Ты трус, — запальчиво бросил ему Шбаламке и тут же испугался вырвавшихся у него обидных слов.

— Нет, я не трус, — возразил ему спокойно Хун-Ахау, и только появившиеся на скулах желваки показывали его волнение, — но я хочу победы и свободы, а не поражения. Если ты хочешь смерти для себя — бросься на любого воина, он тебя уложит на месте, — это твое дело. Но звать на смерть других, обещая им свободу, когда заранее видишь, что ничего не выйдет, — ни ты, ни я, никто из нас не имеет права!

Ах-Кукум горестно опустил голову.

— Так что же предлагаешь ты? — спросил Шбаламке уже более спокойно; слова Хун-Ахау подействовали на него отрезвляюще.

— Надо поговорить с каждым из пленных, договориться, сколько человек и кто именно нападет на того или другого воина, как надо нападать… Важно, чтобы каждый из нас понял, что ему делать в будущей схватке. И главное — все должны знать: в какой день и по какому сигналу должно все начаться…

Находившийся неподалеку стороживший их воин уже несколько раз подозрительно поглядывал на беседовавших шепотом трех юношей. При последних словах Хун-Ахау он поднялся и, подойдя к ним, грубо приказал кончать болтовню и разойтись. Пришлось повиноваться, и разговор остался незаконченным. Но каждый из юношей, несмотря на усталость, долго не мог заснуть; мысль о свободе заставляла кровь кипеть, а руки — сжиматься в кулаки.

Следующий день путешествия начался необычно.

Пленных подняли едва забрезжил рассвет, выстроили. Одноглазый прошелся по рядам, внимательно разглядывая каждого. Затем он приказал пленным выкупаться в реке и выстирать свою одежду. Большинство людей не мылось со дня нападения, и поэтому купание не только освежило, но и как-то немного подбодрило их, хотя, конечно, беззаботного веселья, обычно сопровождающего массовое купание, не было и в помине.

Пока сохли расстеленные на камнях и повешенные на кустарниках одежды, каждому из пленных было дано по пригоршне маслянистой, приятно пахнущей массы с приказом натереть ею тело. После нее тело казалось здоровым и мускулистым.

— Готовят к продаже, — улучив минутку, шепнул Шбаламке Хун-Ахау в ответ на его недоумевающий взгляд, — значит, сегодня будем на рынке!

Услышав это, Хун-Ахау, несмотря на высказанное им вчера, почти пожалел, что их безрассудное намерение напасть врасплох на стражу не осуществилось.

Одноглазый тоже принарядился. Из мешка, хранившегося к его лодке, он вытащил парадный плащ красного цвета, раскрасил лицо и руки синей краской, повесил на грудь маску из серого камня, а к поясу прикрепил три высушенных человеческих головы — трофеи прежних битв. Поместив на большом плоском камне глиняную фигурку божества и курильницу, предводитель долго молился, время от времени бросая на горящие угли шарики пома. Лицо его то светлело, то принимало обычное хмурое выражение. Наконец он поднялся с колен.

Когда все приготовления были закончены, пленных рассадили по лодкам, и флотилия тронулась в путь. Не прошло и двух часов, как за поворотом реки внезапно развернулась панорама большого города.

На правом берегу гряда высоких холмов подходила к воде почти вплотную. На их склонах, одно над другим, громоздились великолепные здания; их стены, покрытые белой штукатуркой, ярко блестели в лучах утреннего солнца. Широкие площади, стройные ряды стел, бесчисленные лестницы, взбегавшие по склонам холмов, храмы, дворцы — вся эта сложная и пестрая громада казалась пленным каким-то живым могучим существом, привольно расположившимся у широкой глади реки. А одиноко высившийся на вершине центрального холма дворец правителя, нависший над городом, был головой этого существа, словно застывшего в раздумье.

— Город зеленого потока*, — прошептал Шбаламке, обращаясь скорее к себе, чем к Хун-Ахау, хотя тот услышал его слова. В голосе молодого воина звучали восхищение и страх.

Берег постепенно приближался; все отчетливее видны были человеческие фигуры, даже выражение отдельных лиц. Длинная прибрежная полоса была полна неподвижно стоявших людей с лицами, обращенными к городу. Между ними сновали другие, медленно прохаживались, поглядывая на реку, третьи; знатных лиц в носилках носили от одной группы к другой.

Внезапно Хун-Ахау понял смысл происходящего, и его сердце за прыгало, стуча в грудь, как будто хотело вырваться. Это рынок рабов: неподвижно стоящие люди — рабы, которых вывели на продажу, а расхаживающие около них — покупатели и продавцы, Будь проклят, Одноглазый!

Неподалеку от массивного каменного столба, высоко поднимавшегося из воды, лодки пристали к берегу. Остальные пленные, по-видимому, также поняли, что им предстоит: послышались стоны и подавленные причитания, мольбы и воззвания к богам, многие тупо глядели в воду, не решаясь глянуть на то место, где через несколько минут должна были решиться их судьба.

Первым на берег выскочил Одноглазый, за ним — несколько воинов; остальные остались пока в лодках. Начали выводить пленных.

Люди шли с неохотой, медленно, все время оглядываясь на лодки, как будто они были последним связующим звеном с напеки потерянной свободой. Воины тихо ругались, торопили, но били редко: очевидно, боялись повредить ненароком товар. Один Шбаламке выпрыгнул из лодки с таким видом, словно он торопился на какое-нибудь интересное и приятное зрелшце.

Между тем все новые и новые лодки, причаливали к берегу; с одних выгружали набитые мешки с какими-то товарами, кувшины, миски, горшки, с других — тоже гнали рабов. На рынке становилось все теснее; шум и гам возрастали с каждой минутой.

Одноглазый привел своих пленных к месту, предназначенному для продажи рабов, и выстроил их таким же образом, как и у соседей. Невольников на рынке было много; несколько сотен людей стояли понурив головы и молча ждали, к кому они попадут. Торговля, однако, шла пока вяло, и обычных клятв, сопровождавших заключение сделки, почти не было слышно.

• Предыдущая
• 10/54
• Следующая