Галя - Новицкая Вера Сергеевна - Страница 17

• Предыдущая
• 17/49
• Следующая

Как ни мало была расположена к шурину Марья Петровна, она все же признавала необходимым считаться с ним как с нужным человеком. Бросить его в первый день Пасхи в доме одного, приехавшего, как к тому же выяснилось, всего на двое суток, было бы более чем негостеприимно. Таларова именно в это утро дала себе слово, насколько это окажется в ее силах, быть любезной и предупредительной с братом покойного мужа. Причина этого решения непосредственно вытекала из короткого, но крайне неприятного письмеца, полученного ею из Петрограда от сына. Оно же являлось и вторым, еще неведомым Наде источником окончательно омрачившегося настроения Марьи Петровны.

Виктор уже четвертый год числился студентом столичного университета, но проводил время, кажется, везде и всюду, за исключением именно этого учреждения. Праздная, шумная жизнь так поглотила юношу, что он никак не удосуживался заглянуть вовнутрь этого здания: когда он возвращался часов в шесть-семь утра с приятельской пирушки, было как будто слишком рано; а когда, выспавшись и подкрепившись плотным завтраком и доброй бутылочкой вина, он подумывал завернуть скуки ради до обеда на какую-нибудь лекцию, оказывалось четыре или половина пятого — час, когда, если память не изменяла Виктору, студенты расходились уже по домам.

Подобная жизнь неизбежно влекла за собой расходы, а министру финансов Виктора — Марье Петровне — приходилось выбиваться из сил, чтобы найти источник для покрытия непомерных трат сына. Делами последние годы она заведовала сама, и ее благосостояние пришло в сильный упадок. Вот тут-то и мог пригодиться Михаил Николаевич, человек богатый и щедрый по натуре, никогда никому не отказывавший в помощи и поддержке. Конечно, не откажет он и ей, жене брата, да еще в такое время, когда сам нуждается в ее услуге.

Михаила Николаевича привело в Васильково личное дело к Марье Петровне: он просил на месяц, который пробудет в неотложных деловых разъездах, приютить его дочурку с няней, потом же, по возвращении, он предполагал и сам погостить здесь и отдохнуть до осени.

Руководимая личным интересом, Таларова на сей раз с полной готовностью пошла навстречу желанию шурина, невзирая на то, что присутствие в доме ребенка и сопряженные с ним шум и суета далеко не улыбались ей.

Скверное настроение все сильней завладевало Марьей Петровной. Но ему не очень-то можно было предаваться, так как с одиннадцати часов стали появляться многочисленные поздравители. Приходилось улыбаться и вести приятные разговоры, когда на душе, что называется, скребли кошки.

Девицы тоже рассыпались в любезностях и радушии перед гостями. Это был единственный день в году, когда Леля брала на себя хозяйские обязанности, потчуя всем заранее нарезанным и наставленным Галей, любезно накладывая большие порции на заблаговременно приготовленные тарелки и блюдечки.

Надя же преимущественно угощала приятными разговорами, шутками, веселой неумолкаемой болтовней. Хозяйственные наклонности были в ней так мало развиты, что даже среди всесторонне предусмотренной сервировки она умудрялась перепутывать тарелки, то накладывая ветчину и поросенка на хрустальные блюдечки, то собираясь водрузить кусок торта на плоскую обеденную тарелку. К этому необходимо добавить, что лишь в исключительно счастливых случаях сладкий пирог достигал места своего назначения, большею же частью он спрыгивал на полпути с ножа, которым вместо серебряной лопаточки орудовала Надя, и небрежно раскидывался на белоснежной парадной скатерти, к скрытому негодованию сестры и матери и новому источнику смеха виновницы учиненного беспорядка.

— Петр Михайлович, еще кусочек поросенка! Пожалуйста! Ну, что это, право! Вы решительно ничего не кушаете, — с обиженной миной укоряла Леля отказывавшегося гостя. — Нет? Ну в таком случае кусочек пасхи. Ведь я сама ее делала собственноручно, рассчитывая на то, что вы непременно-непременно отведаете. Как, опять отказ?! Нет-нет, и слушать не хочу, это было бы слишком обидно для меня: я так стара-а-алась, — кокетливо тянет она. — Ну, то-то же, наконец! Вот, право, несговорчивый! — торжествует она победу. — А теперь рюмочку вина; уж от этого никогда никто на Пасху не отказывается. Надя, передай Петру Михайловичу рюмку для мадеры. Ах, да не ту! — ласковым укором по адресу сестры восклицает она. — Это же ликерная. Нет, моя сестрица в хозяйственном отношении положительно неисправима. Надюша, я краснею за тебя, — со снисходительностью старшей любящей сестры роняет она.

Насколько мрачно настроенной чувствовала себя Марья Петровна, настолько легко и отрадно было в этот день на душе у Михаила Николаевича. Когда он ночью вошел в приготовленную для него комнату, со всех сторон на него глянули любимые им вещи, все милые, старые знакомые. Заботливая рука, хорошо осведомленная о его привычках и вкусах, все предусмотрела, все предугадала. Не была забыта ни одна мелочь: кажется, спроси его самого, он сразу так подробно не вспомнил бы, к чему привык и что любил. Когда же на маленьком столике, придвинутом к качалке, рядом со спичками, набитыми вручную папиросами, пепельницей и последним номером журнала он увидел жестяную коробочку с мятной карамелью, а на тарелочке — гору узеньких темно-коричневых пряничков, испещренных белыми миндалинами, Таларов умилился чуть не до слез. Конечно, не невестка позаботилась об этом, и кто был автором этих внешних знаков сердечного внимания, ни на секунду не представляло для него тайны. «Милый, славный ребенок! Сколько деликатности, сколько чуткости в этих мелочах!..» — подумал он.

Покойная жена не баловала бедного «дядю Мишу» подобной предупредительностью. Он так привык вечно думать о других и так мало был приучен, чтобы сообразовались с его вкусами, считались с его желаниями и привычками. И чем-то теплым и светлым повеяло в эту зазнобленную душу, пригрело это одинокое сердце.

Уклонившись от присутствия на приеме визитеров, Михаил Николаевич пошел бродить по любимому им с детства большому Васильковскому саду. К нему присоединилась Галя, сравнительно свободная в этот день от обычных хлопот. В тени раскидистой старой груши, цветущей и ароматной, они сели на скамеечку.

С истинным интересом и глубоким сочувствием Таларов расспрашивал девушку о последних двух годах ее жизни, в течение которых они не виделись, о болезни и смерти матери, о Галиных теперешних планах и намерениях.

— Эх, Галочка, и не стыдно было не известить меня, когда стряслось это страшное горе? Почему ты мне не написала? Вопрос так просто разрешился бы: не было бы этих двух вырванных из жизни, потерянных лет. Я бы все устроил! Ведь, в сущности, при добром желании, разве трудно было уладить дело и дать тебе доучиться? Да где же там! Не удосужились подумать, не дали себе труда позаботиться! — с явным упреком по адресу Марьи Петровны иронически произнес Таларов. — И что тебе стоило черкнуть словечко? — снова попенял он девушке.

— Знаете, на одну секунду у меня мелькнуло в уме: «дядя Миша»… Не то чтобы я надумала что-нибудь определенное, нет. Просто по привычке с детства видеть в вас источник радостей и конец всем огорчениям, — пояснила Галя. — Но в этот раз мысль мелькнула и оборвалась. Написать? Во-первых, это не пришло мне в голову, а во-вторых, даже и додумайся я до этого, все равно никто не знал вашего адреса. Да и до меня ли вам было? Слишком велико было ваше личное горе, — сочувственно глядя на него, добавила девушка.

— Да, отрицать не стану, время пришлось пережить нелегкое. Но значит ли это, что человек имеет право замуроваться и закрыть глаза на чужое страдание и беды? Это эгоизм! Простить себе не могу, что сам не написал, не справился о тебе! Но, Боже, кто мог ожидать!.. Ну, а теперь, ты говоришь, что решила держать экзамен при округе? — немного помолчав, возвратился Таларов к прерванной теме. — В том, что ты одолеешь всю эту премудрость, я не сомневаюсь, но где ты найдешь время и силы? Вероятно, и ты, как бедная покойная Настасья Дмитриевна, день-деньской топчешься из угла в угол? — спросил он.

— День — конечно, — подтвердила девушка. — А вечер? С половины десятого я уже почти всегда свободна, тогда и сажусь заниматься.

• Предыдущая
• 17/49
• Следующая