Дети железной дороги - Несбит Эдит - Страница 35
- Предыдущая
- 35/42
- Следующая
– Я бы ее пожала изо всех сил, но сейчас нельзя. Потому что я тогда расшевелю все твое тело, в том числе и ногу. Послушай, у тебя есть носовой платок?
– Не знаю, сейчас проверю, – он пошарил в карманах и обнаружил то, что нужно. – А зачем?
Бобби взяла у него платок, смочила его молоком и положила на лоб Джима.
– Ух ты! Что это?
– Молоко. Воды-то у нас нет, – объяснила Бобби.
– Ты как сестра милосердия – маленькая, веселая, добрая сестра.
– Я так делаю маме, когда у нее болит голова. Только не молоко, конечно, а одеколон, уксус или просто воду… Теперь мне придется задуть свечку, а то вдруг они, те, кто за тобой придет, забудут взять огонь, а у Питера тоже лишь малюсенький огарок.
– Какая ты! Все предусмотрела, – слегка улыбнувшись, прошептал Джим.
Свечка погасла, и теперь в кромешной темноте они с Джимом могли только говорить и слышать голоса друг друга.
– Тебе не страшно в темноте, Бобби?
– Нет… Немножко.
– Дай мне твою руку! – сказал Джим, и это был очень хороший и добрый поступок, потому что он, как большинство мальчишек его возраста, терпеть не мог поцелуев, объятий и рукопожатий, называя это «телячьими нежностями».
Теперь Бобби уже не боялась темноты, потому что ее рука лежала в большой крепкой руке страдальца в красном свитере. А Джим, держа ее маленькую гладкую руку, подумал, что, оказывается, рукопожатие – это совсем не плохо.
Бобби старалась болтать, забавлять Джима и отвлекать от боли. Но разговаривать в темноте было трудно, и они больше молчали, лишь изредка окликая друг друга.
– Как ты, Бобби? – спрашивал Джим.
– Джим, тебе удобно? Я не сделала тебе еще больнее? – доносился до него иногда тревожный голос новой знакомой.
А между тем в туннеле становилось очень холодно.
Питер и Филлис пробирались по длинному туннелю навстречу дневному свету. Обошлось без серьезных приключений. Правда, платье Филлис зацепилось за провод и оказалось порвано от талии до подола. А в другой раз она споткнулась о развязавшийся шнурок и упала на четвереньки, сильно исцарапав себе руки и ноги.
– Будет ему когда-нибудь конец, этому туннелю? – злился Питер.
Но идти надо было еще очень долго.
– Держись, – подбадривал сестру Питер, – все рано или поздно кончается, и, если выдержишь, то потом порадуешься, что все позади.
Это были очень правильные слова, и всегда полезно размышлять в таком духе в дни, когда бывает плохо или трудно: когда ты заболел корью, или не выходит задачка по арифметике, или тебя наказали. И еще, когда ты в отчаянии и тебе кажется, что никто и никогда тебя уже не полюбит и сам ты уже не в состоянии никого полюбить, – тоже полезно напоминать себе, что эта черная полоса пройдет и что надо только суметь выдержать душевную муку.
– Ура! – воскликнул Питер. – Я вижу свет в конце – как будто белая точка, с булавочную головку, на куске черной бумаги.
Булавочная головка становилась все больше, и голубые отсветы показались по обе стороны туннеля. Ребята видели перед собой усыпанную гравием тропинку. Теперь им было тепло, и воздух пах травой. Сделав еще двадцать шагов, они увидели солнце и услышали шум деревьев.
Филлис тяжело вздохнула.
– Нет, больше никогда в жизни я не полезу в туннель. Даже если двести миллионов мальчишек в красных свитерах будут там лежать со сломанными ногами.
– Не будь глупой кукушкой, – грубовато, по своему обыкновению, сказал Питер. – Ты должна была полезть.
– Значит, я хорошая и храбрая, если я полезла.
– Если ты храбрая, то нам с Бобби надо считать себя героями… Ну, и где же тут ближайший дом? Я пока вижу одни деревья.
– Вон, вон крыша! – Филлис, подпрыгивая, показывала рукой поверх зелени.
– Это будка регулировщика, – поспешил разочаровать ее Питер. – А с регулировщиком на посту не позволено разговаривать. Это нарушение правил.
– Уж если я не испугалась туннеля, то какие-то правила нарушить не побоюсь! – решительно объявила Филлис. – Пойдем.
И она побежала вдоль пути так быстро, что Питер едва поспевал за ней.
На солнце было очень жарко, и дети, оба разгоряченные, запыхавшиеся, остановились и, повернувшись к окну сигнальной будки, крикнули: «Эй, можно вас?» настолько громко, насколько у них хватило дыхания. Но им никто не ответил. Сигнальная будка была тиха, как покинутая обитель, и Питер с Филлис, обжигая руки о разогретые солнцем перила, взбежали на крыльцо. Дверь была открыта, и дети заглянули в комнату. Сигнальщик сидел на стуле, прислонясь головой к стене. Все его тело безвольно склонилось набок, рот был открыт. Он крепко спал.
– Вы что? Просыпайтесь скорее! – закричал Питер, и в его голосе был ужас, потому что он понимал, что если сигнальщик засыпает на посту, он может потерять свое место – ведь он подвергает опасности поезда, потому что не подаст им сигнал, указывая по какому пути они должны идти.
Сигнальщик не пошевельнулся. Тогда Питер стал трясти его за плечи. Мужчина, зевая и потягиваясь, начал мало-помалу приходить в чувство. А когда он, наконец, проснулся, то сразу вскочил на ноги, схватился руками за голову «как безумный маньяк» (такими словами некоторое время спустя описала его поведение Филлис) и закричал:
– О Боже! Который час?
– Тринадцать минут первого, – ответил Питер, сверяясь с большими часами на стене будки.
Сигнальщик бросил взгляд на часы, подскочил к рычагам и стал разворачивать их то в одну, то в другую сторону. Электрический звонок кольнул слух – провода и рычаги заскрежетали, и он упал в кресло. Мужчина страшно побледнел, пот выступил у него на лбу, «как будто крупные капли росы на большом белом кочане капусты» (это опять слова Филлис). Он к тому же дрожал: его волосатые руки – все, от плеч до кончиков пальцев – просто тряслись. Он «дрожал, как мотор» -это было уже выражение Питера. Наконец сигнальщик выдохнул воздух и воскликнул:
– Благодарение Богу, что он вас сюда послал… Слава Всевышнему, что вы пришли вовремя!
Сказав это, он распрямил плечи, его лицо из бледного сделалось густо-красным, и он закрыл его большими руками.
– Не надо больше расстраиваться, – успокаивала его Филлис, – теперь все в порядке.
И девочка ласково погладила его по одному плечу, а Питер для порядка похлопал по другому.
Но сигнальщик все никак не мог обрести душевное равновесие, и дети еще долго гладили его и похлопывали, пока тот не достал, наконец, свой носовой платок – красный с розовыми и белыми узорами в форме подковок. Он вытер лицо и обрел дар речи. А в то время, пока дети гладили и хлопали его по плечам, мимо промчался поезд.
– Прямо стыдно, – говорил, успокоившись, этот крупный мужчина. А до этого он, по выражению Филлис, «хныкал, как ребенок».
И вдруг тон его переменился:
– А с какой стати вы сюда проникли? Вам разве не говорили, что сюда нельзя?
– Говорили, – кивнула Филлис, – мы знали, что это плохо. Но я не побоялась плохо поступить, и вот все обернулось хорошо. Вы простите нас…
– Бог вас любит… Если бы вы не пришли, – он запнулся, потом продолжал, – это просто позор, что я заснул на посту. Не дай Бог, если это выйдет наружу, хотя бы даже от этого не случилось бы никакой беды, все равно…
– Про это никто не узнает, – стал успокаивать его Питер. – Мы не ябедники… Но только не надо больше засыпать на дежурстве, это опасно.
– Можешь мне не говорить, я и сам знаю, – вздохнул сигнальщик, – но иначе быть не могло… Знаю, что это никуда не годится. Но так уж сложилось. У них никого не нашлось, чтобы меня подменить. А я за пять дней и десяти минут не поспал. У меня заболел младший сынишка, доктор говорит, что у него пневмония. А сидеть с ним было некому, кроме меня и маленькой дочки. Но девочке тоже надо спать. Опасно? Да, опасно. Что ж, идите, докладывайте!
– Я же сказал, что мы будем молчать! – гневно возразил Питер, но Филлис словно не расслышала сказанных братом слов.
- Предыдущая
- 35/42
- Следующая