Наивно. Супер - Лу Эрленд - Страница 20

• Предыдущая
• 20/31
• Следующая

Я спрашиваю, не ошеломлен ли он массой впечатлений.

Брат говорит, что нет.

Я спрашиваю, чувствовал ли он себя когда-нибудь ошеломленным и не боится ли он такой возможности.

Он снова говорит, что нет.

Я спрашиваю, не лучше ли нам проехаться по Америке на машине.

– Нет.

Я спрашиваю, нельзя ли мне взять с собой Лизу.

Он спрашивает, кто такая Лиза. Я объясняю.

Он говорит «нет».

Я спрашиваю, не подарит ли он мне «ролекс».

– Нет.

Затем я спрашиваю брата, во что он верит.

– Повтори, что ты сказал, – говорит брат.

– Во что ты веришь? – спрашиваю я.

– Это в каком смысле? – спрашивает он.

– Как «в каком смысле»? Я спрашиваю тебя, во что ты веришь, – говорю я.

– По жизни? – спрашивает он.

– Ну да, – отвечаю я.

– Ты не придуриваешься? – спрашивает он.

– Нет, – говорю я. Он задумывается.

– Я верю в рыночные силы, – произносит он наконец.

– В свободный рынок? – спрашиваю я.

– Да.

– Разве в это стоит верить? – возражаю я. – Наверное, это чушь собачья. Кому нужны твои рыночные силы!

Брат отвечает, что никакая это не чушь собачья.

– Что нет – то нет.

– Ну а еще во что ты веришь?

Он верит в дружбу. Ладно.

Он верит в любовь.

– Это правда? – спрашиваю я.

– Что «правда»? – спрашивает мой брат.

– Что ты веришь в любовь, – говорю я.

– Ну конечно правда! Я говорю ему, что этого я от него не ожидал.

– Так это что-нибудь меняет для тебя? – спрашивает он.

Я говорю, что да.

Я спрашиваю брата, чего в Нью-Йорке больше – содержания или формы.

– Формы, – отвечает брат. А содержание я должен внести в нее сам.

Я спрашиваю его, почему он считает, что поездка в Нью-Йорк пойдет мне на пользу.

Он отвечает:

– Новые места, новые мысли, перспектива.

– Ты уверен насчет перспективы? – спрашиваю я.

– На все сто. Секунда молчания.

Брат спрашивает, удалось ли ему меня уговорить.

– Да, – отвечаю я ему. – Ты меня уговорил.

– Хорошего тебе перелета, – говорит брат.

– Спасибо тебе, – говорю я в ответ.

Я полечу в Америку.

Я согласился на это.

Я долго гляжу на доску-колотилку.

Взять ее с собой, наверное, означает проявить трусость.

Вряд ли Нью-Йорк самое подходящее место для того, чтобы стучать по колышкам.

Наверное, у Нью-Йоркцев принято как-то иначе давать выход своим эмоциям.

Стоит ли там стучать по доске и изображать из себя круглого дурака!

Но с другой стороны, я ведь не собираюсь изображать из себя умника, которому все будто бы нипочем. Это лучший способ сесть в лужу.

Я пробую доску на вес.

Она почти ничего не весит.

Я же не обязан ее использовать. Зато если она будет лежать у меня в рюкзаке, это придаст мне больше уверенности. Достаточно знать, что она там. А если мне вдруг приспичит поколотить, она будет у меня под рукой.

Можно, конечно, отправиться и без доски, а там, если будет позарез нужно, купить новую. Но это все же рискованно.

Я ведь не знаю, какие позиции у фирмы «Брио» в Америке. Может быть, там вообще нет досок-колотилок. И тогда я рискую, что нечем будет притушить нахлынувшие эмоции.

Кого, спрашивается, я обманываю, оставляя доску дома? Никого, кроме себя самого!

Доска поедет со мной.

Если город, действительно, так огромен, как я себе представляю, то мне наверняка потребуется дать выход лишним эмоциям.

А кроме того, как здорово она будет выглядеть под рентгеновскими лучами в аэропорту! Возьму доску на радость таможенникам.

Я собираю вещи.

Трусы. Носки. Майки. Зубная щетка. Шорты. Фотоаппарат.

Доска-колотилка.

Осталось еще немного времени до отправления автобуса в аэропорт.

Мы с Лизой лежим на траве в Дворцовом парке.

Мы едим блины, которые напекла Лиза.

Я спрашиваю у Лизы, как она думает – будет ли все в конце концов хорошо.

Она спрашивает, какой смысл я вкладываю, когда говорю «в конце концов».

– Если иметь в виду конец в прямом смысле, тогда, конечно, вряд ли все будет хорошо. А вообще это, конечно, вопрос веры, – говорит Лиза. – Верят ведь некоторые, что проживут несколько жизней или что попадут после смерти в какое-то замечательное место. Если же это в том смысле, что со временем, потом, мало-помалу все утрясется, тогда можно сказать, что, вполне вероятно, так и будет.

Разумеется, все зависит еще и от того, что я подразумеваю под словом «хорошо».

Лиза спрашивает меня, что я имею в виду.

Я говорю, что сам не знаю. Я говорю, что, по-видимому, я хочу знать, устроится ли все мало-помалу.

Мне не так уж много и надо. Но я хочу, чтобы мне было хорошо. Я хочу простой и доброй жизни, в которой будет много хороших часов и много радости.

Лиза считает, что это для меня вполне достижимо.

Я говорю, что как-то не могу ничему толком радоваться, пока чувствую, что бытие лишено смысла.

– Слушай, может быть, лучше поменьше думать о смысле? – предлагает Лиза.

– Нет, я так не могу.

– Ну а как тогда быть с дружбой? – спрашивает Лиза. – Для нас с тобой дружба, например, не имеет смысла.

– Верно, – соглашаюсь я.

– Ну вот видишь! – говорит Лиза.

Подъезжает мой автобус. Я фотографирую Лизу ее поляроидом.

Я спрашиваю, будет ли она меня ждать.

Она смеется и целует меня и говорит, чтобы я писал ей открытки.

Я спрашиваю, не надоест ли ей, если я буду присылать по открытке каждый день. Она говорит, что нет. Но просит, чтобы я писал открытки, когда буду в каком-нибудь замечательном месте. Лучше всего – на крышах небоскребов.

Я машу Лизе из окошка в конце автобуса.

И ровно в ту секунду, когда она исчезает из виду, ее лицо начинает проступать на снимке.

Так что я продолжаю ее видеть.

Из аэропорта я звоню родителям и сообщаю им, что лечу в путешествие. Услышав, что я собрался в Америку, мама говорит только: «Как интересно!»

– Счастливого пути! – желает она мне на прощание.

Для папы этого мало. Он говорит, что если я согласен подождать часок, то он напишет манифест, чтобы я распространил его затем на улицах Нью-Йорка.

В этом манифесте он хочет высказаться против всего того, что символизирует собой Америка: против ее глупости, против увлечения несбыточными мечтами, против ее внешней политики и культурного империализма. Он напишет всего одну страничку формата А4. Папа подозревает, что большинство американцев не имеет никакого понятия о том, как воспринимают Америку многие европейские интеллигенты.

Папа хочет написать манифест, который заставит их призадуматься. Пускай это будет им наука.

Я говорю, что мой самолет улетает через пятнадцать минут.

Так что придется отложить манифест до следующего раза.

И вот я сижу в самолете.

Я лечу в дальние края.

Мне показывают фильм настолько скверный, что мне неловко за всех участников, и я думаю о том служащем компании, которому поручено отбирать фильмы для показа.

Интересно, случайно ли он сделал неудачный выбор, или он просто глуп, и есть ли у него возлюбленная.

Слева от меня возле окна сидит немка, она все время подсовывает мне коробочки с соком, который ей самой не хочется пить.

Я выпил уже столько коробочек, что в следующий раз, если она предложит мне еще, я обязательно откажусь.

Я снова читаю книгу Поля.

После того как я написал ему письмо, она стала мне больше нравиться.

У меня такое чувство, как будто между нами установились близкие отношения. Как будто мы хорошо знаем друг друга.

• Предыдущая
• 20/31
• Следующая