Русская лилия - Арсеньева Елена - Страница 22

• Предыдущая
• 22/43
• Следующая

Васили стянул с Элени куртку и рубашку. Одной рукой он стиснул запястья ее рук, не давая обнять себя, потом рванул галифе с такой силой, что швы не выдержали — галифе свалились к коленям. Васили слегка толкнул девушку, и она упала на солому. Резкими движениями с нее были сорваны сапоги, потом остатки галифе. Теперь она лежала голая, нетерпеливо ерзая и разводя ноги, протягивая руки и облизывая губы. Жадные стоны срывались с ее губ… В ее откровенной, всепоглощающей, неуемной похоти было что-то звериное.

Коза громко мекнула и отвернулась, продолжая меланхолично жевать.

Васили перевернул девушку на живот, заставил встать на четвереньки и, распустив завязку своих шаровар, с силой вонзился между ног Элени. Та истошно закричала, забилась, но не пытаясь вырваться, а придвигаясь к любовнику. Взаимное извержение наступило почти мгновенно, однако Васили продолжал любодейство, снова и снова получая наслаждение и снова и снова давая его Элени.

Они были неутомимы оба, но в конце концов Элени, обессиленная, упала плашмя, со стоном перевернулась на спину и пробормотала, прикрываясь руками:

— Я больше не могу… Не могу… Хватит! Довольно!

— Видимо, ты и в самом деле забыла меня… — С недоброй усмешкой Васили навалился на нее всем телом.

Он был тяжелым, сильным, и, как она ни билась, не могла вырваться. Крики ее были заглушены его тяжелой ладонью, они перешли в стоны и вскоре совсем затихли. А Васили обладал ею снова и снова. Его способность к телесному возрождению казалась почти невероятной, и с каждым разом извержение наступало все реже и реже. Наконец, освобожденный от семени, вполне утоливший похоть, он приподнялся.

Элени лежала без сознания — измятая, измученная, истерзанная, покрытая следами зубов, синяками и соломенной трухой.

Васили встал, отряхнул колени, завязал шаровары, поправил съехавшую с пустой глазницы повязку, стряхнул солому со смоляных кудрей. Коза переводила сонный взгляд с него на неподвижную Элени.

— Значит, старая Кинтия, — проговорил Васили задумчиво. — Ну так запомни: ничего у тебя не выйдет, ведьма!

Он вышел из сарайчика и зачерпнул воды из кадки, стоявшей под навесом. Умылся, на миг вбежал в дом и вернулся в рубашке и короткой черной безрукавке, в мягких сапогах, с пистолетом и кинжалом за поясом, грозный и неумолимый. Вышел за ворота, увидел лошадку Элени, которая дремала, прислонив голову к стволу дерева, но трогать ее не стал, а зашел во двор соседа, старого Никодимоса Ставроса.

— Это ты, сынок? — спросил старик, который вместе с отцом Васили когда-то ходил в Гиметские горы, пристанище клефтов, а теперь доживал свои дни, разъедаемый изнутри канцером.

— Это я, — ответил Васили. — Позволь взять твоего коня, отец.

— Зачем спрашиваешь? Когда он возвращается после скачки с тобой и я слышу запах его пота, мне кажется, я сам только что мчался по дорогам. Эх, что бы я только не дал за одну хорошую скачку, за возможность умереть, как подобает клефту, а не старой развалине! Кто-то молит Бога о здоровье, а я молюсь о достойной гибели!

— Может быть, Он услышит твои мольбы, — сочувственно сказал Васили.

Через мгновение он выехал из двора Ставроса верхом на вороном жеребце и умчался по афинской дороге.

За Пиреем Васили выехал на дорогу в Афины. Она пересекала голое, мертвое поле, спаленное солнцем. Нигде не было ни деревца, ни травки. Лошадь неслась в облаке мелкой пыли, и черные волосы всадника в одну минуту словно покрылись сединой.

Через несколько минут местность, однако, стала меняться. Васили въехал в аллею густых серебристых тополей, и хотя с правой стороны еще тянулась безлюдная равнина, примыкающая к Фалернскому заливу, слева уже начались виноградники. Кое-где порхали птицы, вдали паслось стадо черных коз.

На полпути Васили попался полузасохший ручей. Любого просвещенного европейца взволновало бы, что это знаменитый поэтический Цефиз[16], однако Васили видел только ручей, из которого даже коня не напоить.

Ни ручей, ни птицы, ни козы, ни пыль, впрочем, нимало его не волновали: взгляд его был устремлен на кафенес, расположенный неподалеку от Цефиза. Несмотря на жару, за столиками было много народу, мальчики-прислужники бегали с кофе и трубками. Васили спешился, подвел коня к корыту с водой, сел за столик и махнул одному из мальчиков. Тот подбежал, и Васили что-то шепнул ему на ухо. Мальчик исчез, но вскоре вернулся, а за ним шел сам кафедзи — низенький и толстый, в красных шароварах и красном фесе с голубой кистью.

— Чего изволишь, добрый друг Васили? — По обычаю он обменялся с гостем приятельскими поцелуями и сочувственно поглядел на черную повязку. — Вижу, ты совсем здоров?

— Здоров, Аникитос, — улыбнулся Васили. — Вечно буду молиться за волшебные руки твоей Дорсии. Она великая знахарка! Своими автоладо и эирелеоном[17] она спасла мне жизнь…

— Мы в долгу перед тобой, Васили. Я никогда не забуду, что, когда твой отец, клефт, захватил в плен моего отца и послал за выкупом, ты, зная, как мы бедны, помог ему бежать. Нам нечем было платить, мне пришлось бы самому отдаться в рабство, чтобы выкупить отца… Я никогда не забуду этого, Васили!

— Это все было давно, Аникитос, а мы с тобой друзья с малых лет. Кто поможет другу, если не друг? Но я приехал кое о чем спросить твою жену. Позволь увидеть ее, позволь переговорить с ней.

— Ты мой брат и друг, Васили, тебе не надо спрашивать разрешения, чтобы поговорить с моей хозяйкой. Пройдешь в дом, выпьешь там кофе, выкуришь трубочку?

— Прости, Аникитос, у меня только один короткий вопрос, и я должен ехать дальше.

— Хорошо. Тогда я ее позову. Но пройди за дом, сделай милость, а то эти проезжие понесут языками, что жена кафедзи Аникитоса Канариса вынуждена прислуживать в кафенесе!

Оба они оглядели сидевших за столиками людей с тем презрением к чужакам, которое свойственно коренным жителям любой страны, и Васили, повернув за угол кафенеса, подошел к низкой двери, раскрытой и завешенной тонким домотканым ковром.

Спустя мгновение появилась женщина лет тридцати, такая же низенькая и плотная, как ее муж. Несмотря на жару, на ней было верхнее синее платье с длинными рукавами, расшитое яркой желтой нитью, а снизу виднелось нижнее желтое, и зеленые шаровары с красной бахромой, спадавшей на светлые кожаные чувяки. Волосы прикрывал белый платок, причем его бахрома была вперемешку синей, красной, желтой и зеленой. Жена кафедзи одета была со всеми ухищрениями местной моды и даже не без изысканного кокетства.

Она радушно протянула гостю руки — пальцы были унизаны серебряными перстнями, что свидетельствовало: Дорсия не затрудняет себя домашней работой, у нее есть служанки, а значит, дела кафедзи Канариса идут прекрасно.

— Мы живем так близко, а я вижу тебя так редко, Васили! — радостно произнесла Дорсия. — Ты совсем позабыл сушу, теперь тебя легче встретить на гребне волн, чем за столиком кафенеса!

— И все же я вернулся на сушу, чтобы задать тебе один вопрос, кирия Дорсия. — Васили улыбнулся, и невозможно было не улыбнуться ему в ответ, так расцвело в этот миг его суровое изуродованное лицо. Как невозможно было представить, что это тот самый человек, который только что со звериной яростью утолял похоть с Элени… Впрочем, страсть не владела его сердцем и душой, это было не более чем удовлетворение естественной надобности, о которой Васили немедля забыл. — Скажи, ты знаешь всех своих сестер по ремеслу в округе? Слышала ли ты о старой Кинтии?

Ласковое лицо Дорсии вмиг ожесточилось:

— Доброму человеку не стоит знать ее имя, Васили!

— Я давно уже не добрый человек, кирия. Даже не припомню, был ли им когда-то… Но, судя по твоим словам, Кинтию ты недолюбливаешь.

— Кинтия из Кефисии служит дьяволу. Никогда не слышала, чтобы она утолила чью-то боль или залечила рану. К ней идут, чтобы вытравить плод, навести порчу, разлучить любящих, посеять раздор между супругами, нагнать потраву на скот и даже уморить ребенка. Как ее носит земля?!

• Предыдущая
• 22/43
• Следующая