Горячие гильзы - Алексеев Олег Алексеевич - Страница 18

• Предыдущая
• 18/32
• Следующая

Едва я сделал несколько шагов, как вновь ударили автоматы и пулемёты. Гудя, будто провода, над моей головой прошли пули. Упал, решив, что целят в меня, пополз по снегу. Стало так жутко, что закричал. Но меня никто не услышал. Партизан нигде не было видно. Пополз быстрее. Снег набивался за пазуху, в валенки, холодил лицо. Бой разгорался, с немецкой стороны били, самое малое, три пулемёта. Пули со змеиным шипением секли хвою, резко щёлкали по еловой коре. Кувыркаясь, летели щепки. Замер, вжался в снег от испуга: стукнет такой вот щепкой, мне и хватит.

И тут я увидел в снегу канаву; понял: партизаны тащили волоком «максим». Хоть какое, а укрытие. Я мигом оказался в нём, пополз, толкая перед собой тяжёлую коробку с лентой. Полз, боясь поднять голову. Я умел плавать и знал, что с воды не надо смотреть на другой берег: покажется, что он далеко-далеко. Испугаешься, захлебнёшься…

Коробка уткнулась во что-то твёрдое. Решив, что это кочка, я нажал посильнее. Но сдвинуть коробку не смог. Поднял на мгновение голову и прямо перед собой увидел белые валенки в оранжевых галошах из автомобильной камеры. Партизан лежал за пулемётом, выкрашенным в белую краску, и стрелял. Очередь вдруг оборвалась.

— Куда? Назад! — закричал партизан не своим голосом.

Выпустив коробку, я попятился назад, пополз быстрей, чем вперёд. Краем глаза увидел метровый комель старой ели, спрятался за него, затаился.

Партизаны лежали на опушке леса, фашисты были совсем рядом, под берегом озера. От берега до леса было метров сто, не более. На снегу лежали убитые — все в белом, даже каски — белого цвета. Из сугроба торчала миномётная труба, похожая на самоварную…

Кончилась лента, и «максим» замолчал. Партизан открыл приёмник пулемёта, взял «мою» коробку, поставил торцом, ловко открыл крышку — я всё это хорошо видел из-за ели, — поставил новую, полную патронов ленту.

Каратели, видимо, решили, что пулемёт не заряжен, кончились все патроны. Крича, из-под берега выскочили похожие на снеговиков солдаты, бросились к лесу. Крики и треск автоматов слились в один жуткий рёв. От ужаса я уткнулся головой в снег.

Та-та-та-та! — бешено ударил «максим».

Когда я поднял голову, фашистов на поле не было. Убитых прибавилось, один лежал совсем недалеко от пулемётчика.

И тут я увидел мать, бегущую между деревьев. Стало страшно, как не бывало никогда: выбежит к опушке — убьют в ту же минуту.

— Мама!.. — вскрикнул я слабеньким голосом.

— А-а-а!!! — словно бы эхо, раскатилось по лесу.

На опушке были партизаны, наверное весь отряд. Подоспела подмога. «Ура» кричали справа и слева. Фашисты бежали к противоположному берегу, отстреливаясь на ходу.

«Максим» замолчал: кончились патроны. Я знал, что одной ленты хватает лишь на минуту беспрерывной стрельбы.

Вскоре бой откатился за озеро. Мать хотела меня увести, но я вырвался, бросился к пулемётчику. Это был молодой парень, похожий на нашего Митю. Даже голос у него оказался Митин.

Рядом с пулемётом дымилась россыпь стреляных гильз. Нижние, шипя, втаивали в снег, верхние ещё дышали жаром. Я взял пригоршню гильз, стал отогревать заледенелые руки.

— Иди к пулемёту греться, — весело позвал партизан.

«Максим» и вправду был горячим; в кожухе, налитом водой, булькало, как в самоваре. Я сел на пулемёт, быстро согрелся.

Возле пекарни стояли люди. Зина Тимофеева смотрела на меня так, как будто я совершил что-то невероятное. В глазах мальчишек горела зависть. В деревню возвращались вместе с партизанами из заслона. В сани уложили раненых, их оказалось двое. Один был тяжело ранен, глухо стонал.

Похожий на Митю партизан тащил пулемёт. Я нёс пустые патронные коробки. Увидел на снегу немецкую гранату — серую, с голубым колпачком, величиной с гусиное яйцо, — поднял, положил за пазуху. Шёл не спеша, гордо. Мне даже показалось, что я стал выше ростом.

Партизаны отбросили карателей так лихо, что те не успели сжечь нашу деревню и увести скот. Но ограбить успели, увезли всё, что смогли. Ужинать нам пришлось без хлеба. Долго пили густое парное молоко.

— Хорошо, что картошку не увезли, — несколько раз повторила мать…

Наутро мать ушла по делам, а мы с Серёгой лежали на печи. Там было тепло, пахло сушёными травами, летом. То ко мне, то к брату, ласкаясь, подходил кот Василий, который весь бой просидел в подвале, видимо промёрз. Кот довольно урчал.

Я тоже чувствовал себя радостно, подумывая даже о том, что мне дадут медаль. Правда, я в этом был не очень уверен: Митя Огурцов вон какой храбрый, а без медали. Не надо никакой награды, решил я, пусть лучше дадут подсумок с патронами и карабин. Стрелять я умею, три раза стрелял из малокалиберки. Мать нашьёт мне на шапку красную ленту: выкроит из своей косынки, что спрятала в комоде. Фашисты огромные, неповоротливые от зимней одежды, попадать в них легко, а я маленький, быстрый — попробуй поймай на мушку! Прицелюсь, хлоп — и готово. Весь в медалях буду. Приеду, пройду по деревне с наградами и карабином, мальчишки лопнут от зависти. И Зина Тимофеева посмотрит…

В сенях загрохотало, с шумом открылась дверь. На пороге стоял партизан — весь в снегу, в индеви.

— Такой-то? — спросил партизан строгим голосом.

— Такой-то, — поспешно ответил я.

— В штаб! К командиру! Мигом!

От счастья голова кругом пошла. Вот оно, вызывают… Прыгнул с печки, попал в валенки, схватил шапку и полушубок.

— А меня? — захныкал братишка.

— Про тебя ничего не сказано. Сиди дома!

— Да-а-а-а? — обиделся Серёга и тоже бросился за одеждой.

На улице он никак не мог догнать меня, рассердился ещё сильнее:

— Стой! Стрелять буду!

Партизан не сказал, где находится штаб, но возле дома Тимофеевых стоял часовой с автоматом, и я догадался: командир — там.

Часовой пропустил меня и Серёгу. Мало того, улыбнулся, как самым хорошим знакомым.

В штабе оказалось тесно и шумно: собрались все деревенские ребята. Мне это не понравилось. Если начнут давать медали и карабины, мне может ничего не достаться — прибежал последним. Работая локтями, пробился к столу, к самому командиру. Он оказался не старым. Лицо обветренное, покрытое зимним загаром, на плечах — кожанка, на боку — маузер в деревянной колодке. Можно стрелять с руки, а можно привинтить маузер к колодке, получится штурмовой карабин.

Командир встал, поправил чёрную портупею. Синие его глаза остановились вдруг на мне.

— Ну, что, орёл, не надоело ворон гонять по деревне?

— Надоело… — ответил я машинально.

— Вот и хорошо! Завтра вместе со всеми пойдёшь в школу.

Мы оторопели. Рядом фашисты, идут бои, горят деревни — какие уж тут занятия!

— Школа-то сгорела, — негромко сказал Саша Андреев. — Когда горбовскую комендатуру разбивали…

— Сам был в том бою, — улыбнулся командир. — Знаю. Что ж, будете учиться в пекарне. Хлеб в ней пока что не пекут.

— И учителя нет, — решил не сдаваться Саша.

— Как так нет? А ну, оглянитесь!

Все разом повернулись. У порога стоял партизан в кубанке и шубе до пят. Ярко сверкали очки в золотой оправе. На ремне — парабеллум, правая рука — на косынке из парашютного шёлка.

— Меня зовут Иван Матвеевич, — сказал наш будущий учитель.

— А когда поправится рука, тоже нас учить будете? — бойко спросила Зина.

— Если прикажет командир — буду.

Домой я словно на крыльях летел. Серёга уныло плёлся сзади: в школу его не взяли, сказали, что надо подрасти. Но вскоре и моя радость погасла. Я стал собираться в школу, но не нашёл ничего, кроме сломанной ручки — Серёгина «работа» — и пера № 86. Я чуть не плакал. В дом как раз зашли двое партизан из заслона. Им стало жалко меня, и один вынул из брезентовой сумки гранаты, протянул её мне.

— Бери, сумка крепкая. С ней и пойдёшь на уроки.

— С пустой? — Не выдержав, я всё же заплакал.

• Предыдущая
• 18/32
• Следующая