Тетушка Хулия и писака - Льоса Марио Варгас - Страница 38

• Предыдущая
• 38/90
• Следующая

Внезапно он вскочил, заявив, что у него только-только времени, чтобы поспеть к пятичасовой передаче. Мне стало досадно, я бы весь вечер слушал его рассуждения, так как мне, вроде бы не желая того, удалось затронуть сокровенные тайны его "я".

В моем кабинетике на «Радио Панамерикана» меня ждала тетушка Хулия. Они сидела, как королева, у меня на письменном столе, выслушивая комплименты Паскуаля и Великого Паблито, которые наперебой подобострастно демонстрировали ей радиосводки и поясняли, как функционирует Информационная служба. Она непринужденно смеялась, но, когда я вошел, стала серьезной и слегка побледнела.

— Вот так сюрприз, — сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

Но тетушка Хулия не была расположена к иносказаниям.

— Я пришла заявить тебе, что не привыкла, чтобы бросали трубку, — произнесла она решительным тоном. — Тем более такие сопляки, как ты. Может, ты скажешь мне, что за муха тебя укусила?

Паскуаль и Великий Паблито застыли, весьма заинтересованные подобным началом драмы, переводя взгляды с меня на нее и обратно. Я попросил их выйти на минуту, они сделали зверские рожи, но не посмели перечить.

— Я бросил трубку, но на самом деле мне хотелось придушить тебя, — сказал я, как только мы остались вдвоем.

— Не имела понятия о таких твоих наклонностях, — ответила она, глядя мне в глаза. — Можно узнать, что же с тобой происходит?

— Ты прекрасно знаешь, что со мной происходит, и не прикидывайся дурочкой, — сказал я.

— Ты ревнуешь, потому что я поехала обедать с доктором Осоресом? — спросила она насмешливо. — Сразу видно, что ты сопляк, Марито.

— Я запретил тебе называть меня Марито, — напомнил я. Я чувствовал, что меня охватывает раздражение, голос начинал дрожать, и я сам не ведал, что говорю. — А теперь я запрещаю тебе называть меня сопляком.

Я сел на край стола. Как бы в знак протеста тетушка Хулия встала и сделала несколько шагов к окну. Скрестив руки на груди, она смотрела в серое, влажное, прозрачное утро. Но утра она не видела, она подыскивала слова, чтобы сказать мне хоть что-нибудь. На ней было голубое платье и белые туфли. Мне вдруг захотелось поцеловать ее.

— Давай все расставим по своим местам, — сказала она, все еще стоя ко мне спиной. — Ты ничего не можешь запретить мне, даже в шутку, по той простой причине, что я не принадлежу тебе. Ты мне не муж, не жених, не любовник. Эти игрушки в виде прогулок под ручку, поцелуйчиков в кино — все это несерьезно и, главное, не дает тебе прав на меня. Ты должен хорошенько усвоить это, сынок.

— Ты действительно говоришь, словно моя мамаша, — сказал я.

— Дело в том, что я могла бы быть твоей мамашей, — ответила тетушка Хулия, и лицо ее погрустнело. Казалось, гнев ее прошел, а вместо него остались лишь старая боль, глубокая неудовлетворенность. Она обернулась и, сделав несколько шагов к письменному столу, остановилась рядом со мной. — Ты заставляешь меня чувствовать себя старухой, хоть я и не стара, Варгитас. И это мне не нравится. Все, что есть между нами, лишено здравого смысла сейчас и еще меньше — в будущем.

Я обвил ее за талию, она прильнула ко мне, но в то время как я с бесконечной нежностью целовал ее в щеку, в шею, в ухо (ее теплая кожа пульсировала под моими губами, и ощущение скрытой жизни ее вен вызывало во мне огромную радость), тетушка Хулия продолжала прежним тоном:

— Я много думала, и все это мне уже не нравится, Варгитас. Разве ты не понимаешь, что это нелепо? Мне тридцать два года, я разведена, ну скажи, что мне делать с восемнадцатилетним сопляком? Это уж извращения пятидесятилетних дам, я еще не дошла до такого.

Я был охвачен волнением и любовью, когда целовал ее шею, руки, тихонько покусывая ее ушко, проводя губами по ее носику, по глазам, путая ее волосы своими пальцами; иногда я даже не понимал, что она говорила. Ее голос дрожал, порой переходил в шепот.

— Вначале все это показалось забавным, особенно эта игра в прятки, — говорила она, позволяя целовать себя, но не делая даже попытки поцеловать меня. — Мне нравилось это еще и потому, что заставляло меня вновь почувствовать себя совсем молоденькой.

— Так на чем мы порешим? — прошептал я ей на ушко. — Со мной ты чувствуешь себя пятидесятилетней греховодницей или юной девушкой?

— Проводить время с голодным до смерти сопляком, держаться только за руку, ходить лишь в кино, так стыдливо целоваться — это значит вернуть меня к моим пятнадцати годам, — продолжала тетушка Хулия. — Конечно, чудесно влюбиться в скромного мальчика, который уважает тебя, не осмеливается соблазнить, обращается с тобой как с девочкой перед первым причастием. Но это опасная игра, Варгитас, и в основе ее — ложь…

— Кстати, я пишу рассказ под названием «Опасные игры», — прошептал я. — О неких «мотыльках», которые парят в воздухе, когда над аэродромом вблизи них взлетает самолет!

Я почувствовал, что она смеется. Через минуту она закинула мне руки на шею и приблизила лицо.

— Ну ладно, злость моя прошла, — сказала она. — В общем, я шла сюда, чтобы выцарапать тебе глаза. И мне будет жаль тебя, если ты еще раз бросишь трубку.

— Мне будет жаль тебя, если ты еще раз пойдешь с эндокринологом, — ответил я, ища ее губы. — Обещай мне никогда больше не ходить с ним.

Она отодвинулась, посмотрела на меня с сожалением.

— Не забудь, что я приехала в Лиму подыскать мужа, — полушутя сказала тетушка Хулия. — И думается, на этот раз я встретила того, кто мне подходит. Красив, воспитан, хорошее положение и седина в висках.

— Ты уверена, что это чудо женится на тебе? — спросил я, вновь поддаваясь ярости и ревности.

Она уперлась руками в бедра и, встав в вызывающую позу, возразила:

— Я могу сделать так, что женится.

Но, увидев мою физиономию, засмеялась, вновь обняла меня за шею, и мы целовались в порыве страсти-любви, когда услышали голос Хавьера:

— Вас поместят в тюрьму за скандальное, непристойное поведение. — Он был счастлив, обнимал нас обоих, а потом сообщил: — Худышка Нанси согласилась пойти со мной на бой быков, это надо отпраздновать.

— Мы только что закончили нашу первую великую битву, и ты застал нас в разгар примирения, — сказал я Хавьеру.

— Чувствуется, что ты совсем не знаешь меня, — перебила тетушка Хулия. — Во время великих боев я бью посуду, царапаюсь и убиваю.

— Самое прекрасное в сражениях — это примирения и прощения, — сказал Хавьер, большой специалист в данном вопросе. — Но, черт возьми, я бегу сюда со всех ног сообщить о будущей прогулке с Худышкой Нанси, а вы как в воду опущенные. Ну и друзья! Пошли отметим такое событие…

Они подождали, пока я отредактировал еще две радиосводки, после чего мы отправились в маленькое кафе на улице Белен, которое обожал Хавьер — хотя оно было тесным и грязным, — так как здесь подавали лучшие в Лиме чичарронес[34]. Я нашел Паскуаля и Великого Паблито у дверей «Панамерикана» (они занимались тем, что отпускали комплименты проходившим девушкам) и вернул их в стены радиостанции. Несмотря на то что день был в разгаре и мы находились в центре города, открытые взорам бесчисленных родственников и знакомых, мы шли с тетушкой Хулией, взявшись за руки, я то и дело целовал ее. Щеки у нее пылали, как у горянки, и вид был очень довольный.

— Достаточно порнографии, эгоисты, подумайте обо мне! — протестовал Хавьер. — Давайте поговорим немного о Худышке Нанси.

Худышка Нанси была одной из моих кузин, очень хорошенькой и кокетливой, в которую Хавьер влюбился, едва став разумным существом, и которую он преследовал с упорством ищейки. Она никогда не воспринимала его всерьез, но ей всегда удавалось выйти из положения, пообещав: да, мол, пожалуй, да — вскоре, да, мол, в следующий раз. Этот, с позволения сказать, роман длился еще с тех пор, когда мы учились в колледже, и я, будучи личным другом, доверенным лицом и сводником Хавьера, был посвящен во все подробности их отношений. Бесчисленное множество раз Нанси «натягивала нос» Хавьеру, и бесчисленными были случаи, когда она заставляла его ждать по утрам в воскресенье у дверей кинотеатра «Леуро», в то время как сама отправлялась в кинотеатр «Колина» или «Метро»; невозможно сосчитать, сколько раз она появлялась на субботних праздниках в сопровождении других кавалеров. Первая попойка в моей жизни случилась, когда я сопровождал Хавьера, отправившегося утопить свою печаль в пиве за стойкой маленького бара в Суркильо[35]: в тот день он узнал, что Худышка Нанси сказала «да» студенту агрономического факультета Эдуарде Тираванти (он был очень популярен в Мирафлоресе, потому что умел всунуть в рот горящим концом зажженную сигарету, а потом, вытащив ее, невозмутимо курить дальше). Хавьер хныкал, а на мне, кроме того, что я служил жилеткой для его слез, еще лежала миссия доставить его в пансион, когда он дойдет до коматозного состояния («Я буду пить всегда до дна…» — предупредил он меня, имитируя Хорхе Негрете[36]). Но первым пал я. Прерываемый оглушительными руладами рвоты, отбиваясь от зеленых чертиков, я (согласно мерзкому рассказу Хавьера) вскарабкался на стойку бара и стал кричать пьянчужкам, хулиганам и ночным бродягам, из которых состояла клиентура заведения под названием «Триумф»:

• Предыдущая
• 38/90
• Следующая