Вист втемную - Влодавец Леонид Игоревич - Страница 2

• Предыдущая
• 2/105
• Следующая

— Ой, матушки! Убили! Убили-и-и!

Киллер бегом проскочил метров двадцать, пересек малоезжую улицу и запрыгнул в распахнутую дверцу неприметного синего «жигуленка», стоявшего с незаглушенным мотором. Там его ждали двое: один за рулем, другой на заднем сиденье. Машина тут же сорвалась с места, свернула направо, в переулок, а затем — в квадратную арку проходного двора.

За аркой снова повернули направо, притормозили у черного хода одного из подъездов.

— Снимай шапку и перчатки! — сказал стрелку тот, что сидел рядом с ним на заднем сиденье. — Сразу, как выйдешь, — кидай в мусорный бак, понял?

— Да… — хрипло отозвался киллер.

— Быстро уходим! — Все трое выскочили в разные дверцы, киллер, не боясь отморозить уши и пальцы, бросил свою шапочку-маску и черные вязаные перчатки в мусорный бак, а затем вся компания, ускоренным шагом проскочив через подъезд с черного хода до парадного, вышла на улицу и не спеша погрузилась в серый «Вольво», тоже стоявший «под парами». За баранкой лениво покуривал еще один молодец. Он медленно тронул с места иномарку, и «Вольво» неторопливо покатил в сторону МКАД.

— Что, страшно, Кося? — спросил тот, кто здесь был за старшего.

— Есть такое дело… — кивнул исполнитель. После того как он снял шапочку-маску, оказалось, что это совсем молодой парень, еще до двадцати не доживший.

— Контрольный сделал?

— Ага… В висок. Аж мозги брызнули. Чуток мутит, как вспомню.

— Ничего. Сейчас до места довезем — поправишься. Тебя сколько грамм устроит?

— Хоть вся поллитра…

— Нормально! Будет сделано.

«Вольво» пронырнул под Кольцевой, немного прибавил скорости и, проскочив еще десятка два километров, свернул на небольшую дорожку, ведущую в дачный поселок.

— Ну вот и приехали! — бодро произнес старший, когда «Вольво» притормозил перед деревянными воротами и требовательно посигналил. Минуты через две створки открыли, и машина проехала к крыльцу небольшой рубленой дачи. Там водитель заглушил мотор, и все четверо приехавших стали подниматься на крыльцо. Чуть позже, заложив брусом ворота, к ним присоединился тот, кто их впустил.

В доме было жарко натоплено, приятно пахло березовыми дровами, жареной картошкой с мясом. На русской печке кто-то похрапывал, на обеденном столе стояли пустая бутылка, тарелка с солеными грибами, сковорода с жаревом, поверх облупленной клеенки на газете лежали соленые огурцы, селедка, колбаса разных сортов, нарезанная крупными кусками, копченое сало…

— Кайф! — порадовался старший, сбрасывая куртку. — Ну, накочегарили, братва, спасибо! Теперь еще по стопарю — и вообще все ништяк!

Кроме того, кто открывал ворота, и того, кто спал на печке, в доме был еще один обитатель, которого называли почему-то Паваротти. Вряд ли за то, что хорошо пел, скорее за то, что картошку клево жарил. То есть по созвучию со словом «повар». Этот самый Паваротти быстренько разогрел в русской печке сковородку — там на четверых еще вполне хватало — и поставил на стол. Конечно, и пузырь со стаканами появился.

— Так! — объявил старший, постучав ложкой по бутылке. — Кося у нас сегодня — главный орел. Ему положено налить большой граненый до краев и выпить от и до. За свое личное здоровье и за упокой того, кому земля должна быть пухом. Смотри, Кося, не выпьешь как положено — и себе здоровье подорвешь, и тот, кому в могиле лежать надо, начнет за тобой бегать, как Фредди Крюгер… У-у-у!

В большой граненый Косе налили без малого двести. Остальные для разминки взяли вполовину меньше.

Проголодавшиеся братки навалились на картошечку с мясом, грибами и огурцами, а также на прочий закусон. Пузырь исчез со стола, появился второй, третий…

Косю, как и следовало ожидать, развезло первым — он уже после первого стакана, выпитого единым духом, стал плохо соображать. Второй и третий (хотя в них всего по сто пятьдесят было) его добили, и Кося окончательно перешел в состояние невесомости. И когда четвертый стакан ему налили не из общей бутылки, а из какой-то четвертинки без этикетки, он даже не заметил…

Поезд резко сбавил ход, ритм колесного перестука стал какой-то медленный и ленивый. А за окнами вагона плыли многочисленные разноцветные огни не то что большого, а прямо-таки чудовищно огромного города. Заснеженного, холодного, зловеще сверкающего трамвайно-троллейбусными вспышками, отражающимися на лилово-багрово-черном небе, в котором клубились какие-то белесые, призрачно светящиеся пары. Города, где яркие световые пятна чередовались с таинственными, пугающе темными провалами, скелетами гигантских недостроек и долгостроек.

Конечно, все российские крупные города выглядят зимой примерно так же. И почти все эти города, когда туда приезжаешь в первый раз по зиме и в темное время суток, воспринимаются с настороженностью. Родной город таких подсознательно-негативных чувств не вызывает. Хоть зимой, хоть летом, хоть темной ночью, хоть белым днем.

Поезду оставалось катить до перрона Курского вокзала еще не меньше четверти часа. Большинство пассажиров посиживали в своих купе, не торопясь к выходу, поскольку хорошо знали, что мимо Москвы не проедешь и выйти на перрон времени хватит. Однако один молодой человек, закинув на плечо спортивную сумку — других вещей у него не было, — уже вышел в тамбур, протер или продышал небольшой прозрачный пятачок на заиндевелом стекле и с волнением присматривался к проплывающим за окошком огонькам.

Вот она, значит, какая — Москва…

У этого молодого пассажира, которого звали Юрка Таран, в душе шевелились самые разные и очень противоречивые чувства.

Нет, известные пушкинские строчки насчет «Москва, как много в этом звуке…» Юрке как-то на ум не приходили, хотя он их еще не успел забыть — ведь выпускные экзамены за 11-й класс сдавал всего-навсего прошлым летом. Но вообще-то столица, которую Юрка, прожив на свете восемнадцать с половиной лет, собрался посетить первый раз в жизни, да и то не по своей воле, значила для него немало.

За свою еще очень короткую жизнь Таран привык, что из Москвы в его родной провинциальный город приходило что-то необычное, новое, иногда занятное, иногда смешное, иногда пугающее.

Когда взорвался Чернобыль, Юрка еще в школу не ходил, читать не умел, однако хорошо помнил, как отец и мать, да и другие, прислушивались к тем сообщениям, которые передавало Центральное телевидение. У них в области тогда только две программы принимали: Москву и свою местную. Так вот, местная про Чернобыль, до которого было намного ближе, чем до Москвы, почему-то ничего не передавала. А из Москвы шло про это дело намного больше. И каждый раз родители, наслушавшись телевизионных новостей из столицы, не разрешали Юрке во двор выходить, а сами садились водку пить, вспоминая, что, мол, «Столичная» — очень хороша от стронция». Так и спились помаленьку, хотя в те времена с водкой была напряженка и ее по талонам продавали. Но родители у Юрки быстро приспособились гнать самогон из сахара. Никаких других бед от Чернобыльской аварии их семейство вроде бы не претерпело, но у малолетнего Тарана почему-то твердо отложилось в голове: если б Москва про Чернобыль ничего не передавала, то его родители не приучились бы самогон глушить. Кстати, и то, что они этот самогон начали гнать, тоже было на совести Москвы — ведь это ж там антиалкогольную кампанию затеяли.

Потом, когда Юрка начал учиться в школе и стал октябренком, ему долго объясняли, какой умный и хороший был дедушка Ленин. Лично у него никаких сомнений в этом не было. И в пионеры он еще успел вступить. Правда, ему уже растолковывали при этом, что дедушка Ленин был хороший, а Сталин и Берия — плохие. Но тут произошел Августовский путч, и в той же самой школе практически те же самые учителя начали говорить про дедушку Ленина совсем не то, что прежде. И Юрка, которому уже одиннадцать лет стукнуло, однажды спросил одну училку, зачем она им врала раньше. На это училка — ее на откровенность пробило — ответила, что она, по совести сказать, не знает точно, врала ли она раньше и не врет ли теперь. Просто Москва теперь все по-новому освещает в своих методичках.

• Предыдущая
• 2/105
• Следующая