Шотландия. Автобиография - Фруассар Жан - Страница 53

• Предыдущая
• 53/135
• Следующая

Посему появление легальной оппозиционной газеты было встречено с радостью, и все увидели в этом знак перемен. Пусть она выходит всего раз в неделю, пусть принимает лишь литературные объявления, скоро у этой газеты будет множество подписчиков. «Скотсман» стремительно обретает зрелость и является нашей лучшей на сегодняшний день газетой. Единственный присущий этому изданию недостаток — чрезмерная тяжеловесность суждений, что, впрочем, естественно для провинциального издания, особенно в Шотландии, где люди суровы нравом и слишком далеки от остального мира, чтобы обрести лоск и такт.

Этот самоучка из Восточного Лотиана стал знаменит тем, что во время службы в армии его едва не запороли до смерти. Позднее он стал журналистом. Воспоминания Сомервилла о годах учебы показывают, что в стране, экономика которой находилась в тяжелейшем состоянии, а правительство всерьез опасалось мятежей, политика проникала даже на игровые площадки.

Вернемся к радикалам 1891 года и к слухам, бродившим по школе Берниноуз относительно того, что «они идут сюда». В газетах того времени часто упоминались «радикалы в обносках», и мальчики, слышавшие, как их отцы читали газеты или обменивались новостями, принесли это прозвище в школу. Кто-то из них однажды предложил сыграть в «отличную игру» на Ил-ярд, лугу с несколькими старыми деревьями: мол, одни из нас будут солдатами, а другие — радикалами. Поскольку к солдатам относились с уважением сыновья богатых фермеров и купцов, заводилы во всем, они и выбрали себе эту роль, а также позаботились о том, чтобы подобрать компанию радикалов. Последних они отбирали по состоянию одежды, и потому меня тоже произвели в радикалы. В первый день все прошло гладко, не считая того, что мне на голову вместо шляпы нацепили терновый венец, порвали штаны, сорвали все пуговицы с куртки и слегка придушили, отчего разболелась шея. Для потешного радикала, каковым меня назначили, подобное обращение было, пожалуй, чересчур суровым. Более того, меня приговорили к повешению, а вышло так, что я нарядился не в привычную одежду сыновей работников, какую обычно носил. Нет, я нарядился в костюм, перешитый под меня после старшего брата, которому этот наряд подарил его хозяин… Одежда была уже старой, когда я ее надел впервые, к тому же я проносил ее все лето в лесах, выпасая коров, и всю осень, а потому можно вообразить, как она выглядела. Но моя бедная матушка исправно латала прорехи, и я никогда не выходил на люди с дыркой. Матушка пряла шерсть для чулок и лен для сорочек, а мой отец ночью шил чулки, тогда как сестры кроили сорочки, и этими деталями костюма потому я не уступал никому в школе; а оделся так плохо тогда потому, что подходил к концу второй год договора моего отца с хозяином, и они никак не могли договориться о том, кто и сколько кому должен…

Когда я вернулся домой в тот вечер, моя бедная матушка в изумлении всплеснула руками и спросила: «Что мне делать с этими лохмотьями?» Я разделся, наскоро поужинал и отправился спать, а она села чинить мой наряд… Когда я на следующий день пошел в школу, матушка со слезами на глазах умоляла меня ничего больше не рвать, иначе я разобью ей сердце, а зашивать эти обноски очень утомительно. Однако игра в «солдат и радикалов» продолжалась, и я снова оказался радикалом, на поимку которого бросились большинство солдат. Они видели, как я вынес порку от учителя, не пролив ни слезинки и не издав ни стона, а потому решили, что я способен вынести любую муку; короче говоря, сочли меня орясиной, которая ничего не чувствует. Видели бы они меня тем утром, когда я попрощался с матушкой, когда внутри все кипело от несправедливых обвинений, а сердце разрывалось от жалости! Они бы поняли тогда, что я вовсе не бесчувственный, и, быть может, не стали бы ко мне приставать.

Едва я появился в школе, раздались крики: «А, радикал в обносках!»; солдаты набросились на меня и натянули шляпу мне на самые глаза. Потом они схватили меня за ноги и поволокли куда-то, обсуждая, повесить меня или обезглавить, как того требует закон для настоящих радикалов. Я отчаянно пытался вырваться, и вчерашние прорехи, столь любовно залатанные матушкой, с треском открылись вновь. Я кое-как приподнял шляпу и увидел кусок ее тульи в руках мальчика, который был в школе главным заводилой, этакий петух в курятнике, и с этого куска свисала заплата, наложенная матушкой. Он был старше меня и умел боксировать; я же никогда не распускал кулаки и даже не слышал о том, что двое людей могут драться спортивно, покуда не пошел в эту школу. Также я никогда не слышал о христианских добродетелях долготерпения и прощения применительно к телесным повреждениям и об унижении, которое хуже взбучки; мой отец, многому меня научивший, не мог и предположить, что однажды я полезу в драку… Но для своего возраста я был крепок — и вдобавок изрядно разозлился. Воспоминание о прощальных словах матушки словно превратило меня в великана, и я донельзя изумил заводилу, нанеся ему удар, от которого он опрокинулся на спину, а потом еще поколотил кое-кого из стоявших вокруг. Да и самому мне тоже досталось, но я отвечал ударом на удар и отбивался, как мог. Кто-то побежал за учителем и сказал тому, что я побил «мастера Такого-то» — этот мальчик был сыном джентльмена, потому его называли «мастером», а я вынужден был довольствоваться прозвищем, каковое заработал своей оборванной одеждой. Благо час был утренний и все ученики присутствовали, нам немедля велели построиться…

Учитель держал наготове розги. Он справился, кто затеял драку, и все указали на меня. Он велел мне вытянуть правую руку, что я и сделал, и ударил по ней розгой со всей силы. Потом велел вытянуть левую руку и по ней ударил тоже, потом снова по правой, потом опять по левой, и так продолжалось до тех пор, покуда я не получил по шесть ударов (мы называли их «поцелуйчиками») по каждой руке. Учитель имел обыкновение привставать на цыпочки, когда замахивался розгами, а затем опускаться на пятки, что добавляло силы его ударам. Видя, что я твердо намерен все вытерпеть, он принялся хлестать меня по тыльным сторонам ладоней. Я спрятал руки за спину, и тогда он зачал охаживать меня розгами по всему телу, раздирая и без того драную одежду; и, изворачиваясь, чтобы избежать ударов по открытым местам в прорехах, я тем самым плодил и плодил дыры в своем наряде, а учитель хлестал по ним, точно и больно. Потом он погнал меня вперед, продолжая хлестать по телу и по голове, покуда не загнал в дальний конец класса, где громоздилась куча угля. Тут он велел мне сесть и сидеть, покуда он не разрешит встать, и ожидание затянулось до вечера. Между тем день выдался жутко студеный. Старый дом, в котором находилась школа, продувался насквозь, а я сидел дальше всех от очага и ближе всех к двери, каковая закрывалась неплотно, так что в нее постоянно задувал ветер. Он набрасывался на меня так, словно тоже подался в учителя и решил примерно наказать крестьянского мальчишку, новоявленного радикала в обносках…

Поездка Георга IV в Шотландию была событием громадного значения, по крайней мере для жителей Эдинбурга, которых ошеломило то, как король попытался подражать шотландскому стилю, надев чулки из шотландки и щегольской килт. Организовывал этот визит сэр Вальтер Скотт, чей единственный недостаток, по признанию одного друга, заключался в том, что писатель безгранично восхищался теми, кто стоял выше него на социальной лестнице, и, отправляясь поприветствовать короля на корабле, он сам сел за весла. Писатель и биограф Джон Гибсон Локхарт, увековечивший это событие, приходился Скотту зятем.

Принимая поэта на шканцах, Его Величество потребовал бутылку хайлендского виски и, выпив за его здоровье этот национальный напиток, пожелал, чтобы бокал наполнили и для него. Сэр Вальтер, осушив свой бокал, обратился с просьбой, не снизойдет ли король до того, чтобы подарить ему стакан, из которого Его Величество только что выпил за его здоровье. Просимое было даровано, и драгоценный сосуд был немедленно завернут и аккуратно помещен в то место, какое сэр Вальтер считал самой безопасной частью своей одежды. И затем он вернулся с королевским даром на Касл-стрит; однако, добравшись до дома, он ничего не сказал о том торжественном и волнующем мгновении, так как обнаружил приехавшего к нему гостя, причем такого, который отличался от его обычных посетителей того времени. Поэт Крабб, которому он был представлен во время последнего визита в Лондон мистером Мюрреем с Албемарл-стрит и который не раз обещал возобновить знакомство при путешествии на север, наконец-то приехал — в разгар суеты, связанной с приготовлениями к королевскому визиту. Несмотря на все препятствия, он нашел готовые для него комнаты, а Скотт, вспотевший и торопливый, едва войдя, заключил многоуважаемого поэта в горячие и братские объятия. Королевский дар был позабыт — просторная пола сюртука, куда тот был уложен и которую до того Скотт осторожно нес перед собой, заняла более привычное для нее положение, — и он сел рядом с Крэббом, и стекло разлетелось на атомы. Раздавшийся вопль и яростная жестикуляция навели супругу Скотта на вывод, что тот уселся на торчащие ножницы или нечто подобное; но ущерба он почти не понес, разве что разбился вдребезги бокал, из которого он один и пил.

• Предыдущая
• 53/135
• Следующая