Мартлет и Змей - Яковлев Олег - Страница 18

– Деда, ты ведь из Гортена? – спросила девочка постарше, ее длинные светлые волосы были сплетены в длинную косу, перевитую алыми лентами.

– С чего ты взяла, милая Марго? – улыбнулся ей Огненный Змей.

– Старик Харнет сказал… – бойко ответил высокий стройный парень, который уже готовился стать достойным воином семейства Бремеров. Ему было пятнадцать лет, но мысленно, в своих мечтах, он совершил уже все возможные подвиги, требуемые от рыцаря.

– Говоришь, Харнет сказал, Сеймус? – В глазах барона пробежал злой блеск.

– Ого, какая шкатулка красивая! – восторженно воскликнула вдруг Марго, пытаясь поближе рассмотреть резьбу на черном дереве эльфийского подарка. – Это из Гортена?!

Танкред поспешил набросить на ларец серебристую ткань, которой тот был изначально обернут, чтобы скрыть ужасные гравюры от детских глаз.

– Вы знаете, внуки, к чему приводит людей любопытство? – хитро усмехнувшись, спросил барон. – Никогда не суйте свои носики в чужие дела, если не хотите, чтобы…

– Дети! – раздался вдруг суровый женский голос от дверей.

На пороге стояла высокая немолодая уже леди в строгом платье, волосы ее были увязаны в аккуратную прическу. Эта дама являла собой некий антипод неряшливости, являясь блюстителем всяческих правил.

– Рада вас видеть, Танкред. С возвращением, – поприветствовала барона леди Кэтрин, отчего Танкреда перекосило от злости – неужели весь замок уже знает, что его ночью не было в замке?

Дама тем временем повернулась к детям:

– Дедушка устал после приезда! Дайте ему отдохнуть!

– Ничего, милая, они мне не докучают.

– И все же. Я бы предпочла, чтобы они пошли заниматься. У них еще по три учебных часа перед ужином.

Все пятеро детей, тоскливо склонив головы, под присмотром суровых глаз своей воспитательницы направились к двери.

– Дай им немного серебра, дорогая Кэтрин. Я слышал, что на улице Бреккери в «Кремовом Лепестке Добкина» хозяин испек по новому чудесному рецепту такие замечательные пирожные, которых можно съесть добрую сотню и не заметить. Только не заходите к этому прощелыге Брауну из «Войны Тортов», что на углу Вязовой и Свободной, – говорят, что он жулик, и все его сладости – не более чем искусно наведенная иллюзия. Тоже мне…

Глаза юных Бремеров загорелись было счастьем, но так же быстро и угасли, стоило им посмотреть на тонкие поджатые губы воспитательницы и ощутить на себе пронзительный, как сама совесть, взгляд. В тенях под глазами строгой леди застыла угроза наказания. Хоть эти дети и были из богатого рода властителей, в обязанном вассалитете у которого находилось множество других семей, они не часто могли насладиться простыми радостями жизни, такими как сладости. Супруга лорда Конора Бремера, кузена его светлости барона, леди Кэтрин, под чьей опекой находились все младшие члены семейства, боясь увидеть пробуждение отличительных черт рода в молодых отпрысках, не спускала им ни малейшей шалости и многого не позволяла. Дети боялись ее так же, как и ночной грозы за окном: они пока не понимали, что она всего лишь пытается спасти их от того порока, в который впадает со временем каждый из членов семейства, один за другим попадая в плен неимоверного тщеславия, алчности и жестокости…

– Они плохо себя ведут и еще будут получать поощрения?

– Пусть купят себе сладостей, Кэтрин, неужели я должен повторять дважды?

– Нет, вы не должны, Танкред. – На грозную леди было страшно смотреть – она имела свое мнение и не считала нужным это скрывать. Барон не смог сдержать усмешки от проказливой мысли, что, будь ее воля, она бы сейчас немедленно поставила его самого в угол на зерно коленями, заперла на день в чулане или лично исполосовала всю спину плетью. – Дети, за мной. И нечего коситься на дедушку – избавить вас от уроков не в его власти.

– Да, Кэтрин, еще одно… – Барон остановил родственницу. – Позови сюда Харнета…

Леди Сесилия, баронесса Бремер, видела в свое высокое окно башни, как через замковый двор стремительно идет человек в длинной алой мантии и подбитом мехом темно-бордовом плаще. Узнав эту широкую, будто скользящую походку и невыносимые для нее черты, она вздрогнула. Словно почувствовав ее испуг, идущий внизу человек вдруг поднял взгляд к окну и посмотрел на нее. В следующий миг его внимание отвлек шум у ворот (раздались звуки рогов – должно быть, это в замок возвращались с охоты), он отвернулся, а еще через пару мгновений совсем скрылся из виду.

Леди так и стояла, глядя пустым равнодушным взглядом на нависшие над Бренхоллом тучи. Шел дождь. А на ее душе всегда было хмуро, и дело было отнюдь не в гнетущем недуге. Точнее, не только в нем. Конечно, лихорадка, бессонница ночью и удушливая дрема днем, странный озноб, настигающий ее всякий раз примерно в полдень, да еще несколько проявлений болезни заставляли ее чувствовать порой, будто она медленно умирает, как от проказы, но то, что творилось у нее в сердце, нельзя было сравнить ни с чем. Она ненавидела этот замок, его мрачные стены, грязный внутренний двор, снующих по коридорам слуг, походящих на тени. Она ненавидела свою башню, куда ее поселил супруг с лживыми словами: «Это все для твоего же блага. Чтобы ты была в покое, родная, и никто не мешал твоему выздоровлению». Когда людям говорят подобные слова, самое время бежать, не оглядываясь, – баронесса это знала, но ничего не могла поделать, и ей пришлось смириться. Ныне она обреталась в этой комнатке, где все уставлено дорогими и красивыми вещами, где множество платьев в сундуках и шкафах, где анхарские ковры и золотые блюда, где вино и фрукты. Даже канарейка в клетке… Хранн Великий, как же она ненавидит эту канарейку с ее неизменным до тошноты репертуаром – интересно, если ей в клювик воткнуть иглу, она запоет хоть немного по-другому? Все здесь было сделано, чтобы создать уют, но тем не менее это была тюрьма, откуда ее редко выпускают. Каземат на вершине башни, куда вход ведет даже не из коридоров донжона, а из внутреннего двора. Теперь это место так и называют: «Башня Баронессы»… Леди Сесилия ненавидела все это. Ненавидела Софи, кричавшую по ночам и бродившую по переходам замка, ненавидела детей, которые, шутя, стучали кочергой в стену – услышит ли их бабушка? Мелкие поганцы, она их превосходно слышала. Она знала многое из того, что родственники предпочли бы скрыть, она знала и такое, от чего многие пришли бы в ужас. Слуга Танкреда Харнет, вечно бормочущий себе под нос о каких-то убийствах. Олаф, угрожающий Конору жестокой расправой, если тот не вернет ему какой-то должок. Сам Конор, выпытывающий у стражников и Сегренальда Луазара пароли, чтобы, без сомнения, их потом продать кому-нибудь. Супруга Конора, Кэтрин, плетью бьющая до крови в чулане кого-то из детей. Сегренальд Луазар, вечно жалующийся и строящий заведомо обреченные на провал планы по освобождению «из плена» Танкреда, при непременном условии собственной печальной гибели, будто в подобном он видел некую романтику, страдалец и тупица. Об остальных и говорить нечего – настолько их чаяния и поступки мелочны и жалки. Благодаря системе дымоходов, которые походили на специально построенные слуховые коридоры и окна, леди Сесилия слышала всех. Всех, кроме него. Лишь Танкред молчал – все всегда происходило у него в голове, которая одновременно представляла собой мрачную кладовку различных тайн, темный закоулок, где он кого-то убивал, дворцовые залы, где он кого-то предавал, и поля сражений, на которых он кого-то с кем-то стравливал…

За спиной раздались звон ключей и скрип двери. Она так и не обернулась.

– Ты только вернулся в Бренхолл, Танкред, – холодно проговорила баронесса, продолжая невидяще глядеть в окно, – но ты видишь, что делает каждое твое появление? Они все боятся тебя, и я… – ее плечи вздрогнули, – тоже тебя боюсь.

– Дети не боятся меня, Сесил, – отпарировал барон. – Они любят меня, а я их.

– Дети еще ничего не понимают, – с болью в голосе сказала женщина, оборачиваясь к нему.

На вид ей можно было дать лет тридцать, не больше. Болезнь, которую баронесса мысленно сравнивала с проказой, в отличие от оной, со временем делала ее все моложе, прекраснее и свежее, но все же оставляла на ней свой мрачный отпечаток: нездоровая бледность лица, слегка зеленоватые сухие губы, черные синяки под глазами, будто она долгое время провела запертой в каком-нибудь темном подземелье, не видя солнца и не ощущая его теплых лучей. Пышное белое платье и белый корсет придавали ей одновременно и величественность королевы, и угрюмость призрака.