Сигнал бедствия - Марвич Соломон Маркович - Страница 9

• Предыдущая
• 9/43
• Следующая

Большой поход на восток, война, небывалая по размаху, не убийства из-за угла, а уничтожение десятков и сотен тысяч людей — вот что нужно… А пока — тихий шпионаж, расстановка своих людей, методичное изучение противника. И Мерике-Люш предлагает свои услуги разведке. Под видом коммерсанта он бывает в Москве, на предприятиях концессий, в Ленинграде. Он создает свою агентуру.

После поджога рейхстага Мерике-Люш является к начальнику со значком нациста в петлице.

— До сегодняшнего дня я это прятал на сердце, уважаемый шеф! — несколько напыщенно объявляет он.

— Мы давно знали, что значок лежит у вас на сердце, — дружески отвечает шеф.

«Еще бы! — подумал Мерике-Люш. — Теперь вам выгодно быть в хороших отношениях со мной».

Мерике-Люш становится признанным специалистом по разведке на Востоке.

— Что вы скажете о реальности этого плана?

Вопрос был обращен к Мерике-Люшу в июле 1941 года, спустя месяц после начала войны.

Разговор происходил в блиндаже командира полка возле маленького города Луги, на подступах к Ленинграду, где наступавшие немецкие армии вынуждены были остановиться. Появились окопы, а это не было предусмотрено в планах безудержного движения.

— Итак, что вы скажете о реальности этого плана? О сроках? Ведь вы долго изучали эту страну.

Вопрос исходит от лица, ранее недосягаемого для Мерике-Люша, с глазу на глаз. Хозяина блиндажа услали. За его столом сидит худощавый смуглый человек. Он немигающими глазами в упор смотрит на собеседника. Это адмирал Канарис — начальник разведки гитлеровского генерального штаба. Этот человек сделал сказочную карьеру. Мерике-Люш считает его проходимцем и остро завидует ему. Даже в фамилии адмирала есть что-то сомнительное: Канарис, похоже на каналью… Но держаться с ним надо почтительно. Одного слова этого невзрачного человека достаточно, чтобы ему, Мерике-Люшу, снесли голову.

— Я полагаю, — отвечает Мерике-Люш, глядя в глаза высокому начальнику, — что фюрер назначил вполне достаточный срок для того, чтобы победно окончить войну на востоке.

— Семьдесят дней?!

Что за коварный вопрос? Нетрудно попасть впросак… Разве можно предсказывать с точностью до одного дня?

— Так точно! — не колеблясь, отвечает Мерике-Люш.

Этот ответ Мерике-Люшу напомнили после того, как прошли и семьдесят и сто дней войны, и гитлеровским частям, осаждающим Ленинград, пришлось зарыться в землю, и командиры настойчиво просили поторопиться с подвозом зимнего обмундирования.

Мерике-Люш молча негодовал. Он подозревал какую-то темную игру. Должно быть, штабисты хотят доказать, что сделали все от себя зависевшее, а если сроки не соблюдены, то ответственность ложится на низовую разведку — ее данные были неверны. Вероятно, этот адмирал Канарис уже летом испытывал какое-то беспокойство и по-своему проверял помощников.

Ленинград устоял. Не удалось ворваться в него в сентябре. А падение города ожидалось с часа на час. И Мерике-Люш уже видел, как он будет ходить по пустынным, обезлюдевшим улицам, в которых по приказу Гитлера предстояло убить всякую жизнь, разрушить все здания. Здесь предполагалось оставить вымершую землю, которая отойдет к Финляндии.

— Прошло только два с половиной века, — смеясь, говорил Мерике-Люш за веселым офицерским обедом, — И мы станем свидетелями того, как осуществится страшное и вещее предсказание! Поднимем за это бокал!

— Какое предсказание?

Он снисходительно объяснял: во времена Петра I его враги, недовольные постройкой столицы на севере, грозили: «Быть Петербургу пусту».

— Ну, вот вы видите, господа, что приходит этот час.

Разговор происходил в офицерском казино на базе бомбардировщиков возле станции Сиверская, в семидесяти километрах от Ленинграда. Минут пятнадцать требовалось бомбардировщику, чтобы достигнуть городской черты.

На наблюдательном пункте передовой части Мерике-Люш разглядывал в дальномер окраины Ленинграда, и теперь он ему казался загадочным. Каждую ночь над ним завывают бомбардировщики. Почтальон может добраться только до определенного дома на улице Стачек, а за этим домом — зона военных действий. Дальнобойная артиллерия простреливает город из конца в конец. И все-таки он держится.

В октябре Мерике-Люш получил приказ проникнуть в осажденный город. Командование решило, что там нужен еще одни опытный резидент, который хорошо знает город. Ему вверялась неограниченная власть над агентами, над корректировщиками артиллерийского огня, которых удалось забросить в Ленинград или завербовать до войны.

— К концу года все должно кончиться, — сказал Мерике-Люшу его начальник. — Новый год мы будем встречать вместе. Город не может устоять. По нашим сведениям, в нем прибавился еще миллион жителей. Это те, что ушли из местностей, занятых нами. Они — балласт для осажденного города… Словом, надо самым тщательным образом изучить обстановку.

— Да, конечно, город не устоит, — ответил Мерике-Люш, который умел повиноваться.

Задание казалось нечетким. Раньше он твердо знал, что? должен делать. Теперь этого не было. Такое чувство для каждого разведчика — зловещий признак. Мерике-Люш заставил себя не думать об этом. Он повиновался приказу.

Безлунной ночью самолет поднял его с аэродрома в Сиверской, а через четверть часа Мерике-Люш опустился на парашюте, с оружием, передатчиком, запасом продовольствия и большой суммой советских денег, с подложными документами. Он действительно хорошо знал город и правильно выбрал квадрат для спуска. Это был Удельнинский парк. Мерике-Люш спрятал парашют, укрыл рацию, аккумуляторы и рано утром отправился в город.

Теперь он был не Мерике-Люш, а эстонец Август Кайлис, уроженец Тарту, монтер, проживавший до войны в Пскове, эвакуировавшийся оттуда, застрявший в осажденном Ленинграде, потерявший связь с семьей, которая уехала из Пскова на два дня раньше, чем он.

Некоторые заводы еще работали в Ленинграде, изредка ходили трамваи. В одном из них, от Удельной к центру, Мерике-Люш едет по Выборгской стороне. Все молчаливы в вагоне. Машин на улице совсем мало, только военные грузовики. Трамвай проходит мимо завода. Кажется, он называется Металлическим. Сейчас должна начаться смена. Люди толпятся у проходной — их немного, все пожилые, даже старые.

Кондуктор молча принимает деньги и отсчитывает сдачу. «Это подавленность или сосредоточенность? Надо будет проверить, — думает Мерике-Люш. — Первому впечатлению нельзя доверяться».

Он слезает возле Невского и идет по одному из адресов, где может быть явка. Перед ним открывается Марсово поле. Мерике-Люш не может сдержать довольной улыбки. То, что он видит, говорит о тяжелой беде, в которой оказался город.

На поле еще сохранились жалкие клочки травы. Возле них стоят понурые, отощавшие коровы. Это те коровы, которых гнали уходившие от немцев крестьяне. Над такими стадами проносились, стреляя из пулеметов, истребители, их настигали снаряды. И вот они в осажденном городе. Кормить их, видимо, нечем. Остались только клочки травы.

— Давно вы тут? — спросил Мерике-Люш у старой крестьянки, присевшей на корточки, чтобы разжечь костер.

Старуха посмотрела на него усталыми глазами и не ответила. Он тотчас понял, что вопрос неосторожен. Так мог спросить только тот, кто недавно попал в город. Мерике-Люш ушел, ухмыляясь. Забавное и жалкое зрелище: когда-то здесь устраивались парады, теперь возле гранитных плит, которые считаются историческими, бродит скот. Нет, не устоять городу!

Мерике-Люш шел мимо заколоченных, заставленных мешками с песком магазинов, мимо постовых, выставленных у каждого дома, но не видел больше ничего такого, над чем мог бы так же позлорадствовать, как на Марсовом поле.

Постепенно, с большой осторожностью Мерике-Люш налаживал старые связи. Никто не знал, где он остановился, где ночует, когда и как предполагает выбраться из осажденного города.

• Предыдущая
• 9/43
• Следующая