Запах страха. Коллекция ужаса - Джонс Стивен - Страница 17

Он встретил ее в аэропорту. После нескольких недель дождя на востоке и пасмурной погоды в Сиэтле солнечный свет казался ей живым, он словно впился когтями ей в глаза. Они приехали в гостиницу, в которой она всегда останавливалась. Здесь все выглядело как в каком-нибудь старом второсортном кино: лестница с витиеватыми коваными решетками в фойе, администратор за узкой конторкой из полированного ореха, портье, каждого из которых запросто мог бы сыграть молодой Петер Лорре. ^[15]Лифт с подсвеченным табло, похожим на часы, которые никак не могут остановиться на правильном времени, крошечное кафе размером с чулан для швабр, прилепившееся к заднему входу.

Рэндаллу всегда приходилось сутулиться, когда он входил в лифт. Он был очень высоким, хоть и не таким поджарым, как двадцать лет назад, когда они познакомились. Волосы его, все такие же прямые и мягкие, уже не блестели, как когда-то. Если раньше они были темно-русыми, то теперь посерели, приобрели какой-то странный темноватый оттенок, который при определенном свете иногда даже казался голубым, как бледный мокрый шифер. Он имел привычку посматривать серо-голубыми глазами сквозь опущенные черные ресницы. Сначала ей это казалось кокетством, но со временем она поняла, что это было проявлением замкнутости, отстраненности от мира, которые порой граничили с патологией. Если бы он больше сидел дома, его можно было бы назвать агорафобом.

Но он им не был. Они выросли в соседних пригородах Нью-Йорка, хотя встретились намного позже в округе Колумбия. Когда пришло время решать, где осесть, она отправилась в Мэн вместе со всеми остальными писателями и художниками, искавшими убежища в прошлом, а он выбрал Северную Калифорнию. Он работал штатным журналистом в одном глянцевом журнале, выходившем четыре раза в год, каждый номер которого стоил, как бутылка хорошего семильона. Он брал интервью у ученых, занятых революционными исследованиями, у писателей — нобелевских лауреатов, у поэтов, которые писали на своей собственной коже и имели пристрастие к дорогим наркотикам, незаметно изменявшим их сознание и манеру письма до такой степени, что казалось, будто каждая очередная книга или публикация в Интернете была написана другим человеком. «Множественное расстройство поэта» — так назвал Рэндалл это состояние, и термин прижился. Он был из тех писателей, которые штампуют меткие выражения. Его чуть искривленные губы как будто застыли в печальной полуулыбке, и каждый раз, когда он брал длинными красивыми пальцами ручку, она с удивлением вспоминала, что он левша. Он собирал старинные книги, инкунабулы («Ars oratoria», изучение искусства запоминания Жакобуса Публия; «Opera Philosophical»Сенеки, содержащая первое письменное упоминание землетрясения; «Hetaplus»Пико дела Мирандолы) и манускрипты. Вся его квартира была заставлена массивными дубовыми книжными шкафами с яркими, как зеркала, стеклами, в которых хранились папки с рукописями, машинописные тексты, книги в кожаных переплетах. У окна, выходящего на бухту, — прекрасный старинный комод, забитый письмами Неруды, Беккета и Асаре. На стенах красовались плакаты и рисунки, большей частью с посвящениями Рэндаллу. Он был младше ее на два года и, как она, бездетен. За все время, прошедшее после его развода, она ни разу не слышала, чтобы он называл свою жену по имени.

В маленьком гостиничном номере было душно. Под деревянным потолком медленно вращался вентилятор, почти не шевеля белую занавеску на единственном окне. Окно выходило на вентиляционную шахту. Прямо напротив, в окне другого старого здания, можно было видеть семью, сидевшую за кухонным столом под флуоресцентной лампой.

— Сюзанна, иди сюда, — позвал Рэндалл. — У меня для тебя кое-что есть.

Она повернулась. Он сидел на кровати (хорошая кровать с мягким матрасом, дорогим белым бельем и пуховым одеялом) и доставал из кожаной сумки, которую всегда носил с собой, плоский пакет.

— Вот, — сказал он. — Это тебе.

Книга. Рэндалл всегда дарил ей книги. Или дорогой чай — яркие пакетики из фольги, которые шипели, когда она их раскрывала, и издавали неописуемый аромат; сухие листочки, похожие на мышиный помет, лепестки цветов или шерсть; листочки, чай из которых пах, как старая кожа, и заставлял ее мечтать об экзотическом сексе.

— Спасибо, — сказала она, разворачивая розовато-лиловую бумагу, которой была обернута книга. А потом увидела, что это, и уже с большим выражением повторила: — О, спасибо!

— Я подумал, раз ты возвращаешься на Тиру, ^[16]будет что почитать в самолете.

Это была большая книга в картонном футляре, классическое издание «Фресок Феры» Николаса Спиротиадиса. ^[17]Когда этот роскошный том на плотной мелованной бумаге с раскладывающимися вклейками и фотографиями настенных изображений был опубликован лет двадцать назад, он считался дорогим изданием, а сейчас, пожалуй, и вовсе стоил целое состояние.

Коробку книги украшал фрагмент самого известного изображения острова — фрески под названием «Сборщицы шафрана». ^[18]На нем была прекрасная молодая женщина в затейливо украшенной юбке ярусами и обтягивающей рубашке; голова ее была обрита, оставлен лишь тонкий завитой хвостик на затылке, на лбу — татуировка. Она была в серьгах-кольцах и браслетах, два на правой руке, один — на левой. С рукавов свисали кисточки. Пальцами с красными ногтями она срывала рыльце с цветка крокуса.

Сюзанна видела оригинал фрески лет десять назад, когда американским исследователям было гораздо проще получить доступ на территорию раскопок и в Национальный археологический музей в Афинах. И вот теперь, после двух лет бюрократических проволочек, она наконец получила разрешение вернуться.

— Какая красота, — сказала она. Ее все также восхищало то, как современно выглядела эта девушка. И дело было не только в ее одежде и украшениях. Ее лицо. Губы приоткрыты, взгляд одновременно призывный и отсутствующий — пятнадцатилетняя дочь богатых родителей.

— Смотри, не урони в ванну. — Рэндалл наклонился и поцеловал ее в голову. — Это единственная копия, которую я нашел через Интернет. Она стала очень редкой книгой.

— Постараюсь, — сказала с улыбкой Сюзанна.

— Клод ждет нас на обед. Но не раньше семи. Иди ко мне…

Они лежали в темной комнате. Его кожа на вкус была соленой и горьковатой, его волосы грели кожу на ее бедрах. Она закрыла глаза и представила его рядом с собой: длинные ноги, печальный рот. Открыла глаза и увидела его. Он спал. Она поднесла руку к его груди и почувствовала исходящий от него жар, уловила медовый запах и начала беззвучно плакать.

Его руки. Большая смятая кровать. Через два дня она уедет, и в комнате наведут порядок. Ничто не будет указывать на то, что она здесь побывала.

Они поехали на Норт-бич в афганский ресторан. У Рэндалла машина была старше, гибрид второго поколения, гораздо более дорогой автомобиль, чем могла позволить себе она (даже если собрать все гранты и не платить налоги) или кто-либо из ее знакомых на востоке. Она никак не могла привыкнуть к тому, как в ней было тихо.

Снаружи тротуары были запружены людьми, все утопало в предвечернем свете, серебристо-голубом и золотом, как подсолнечник. Держащиеся за руки пары, дети, группы студентов, говорящих по мобильным телефонам и размахивающих руками, скейтбордист, старающийся не отстать от паркурщиков.

— Тут все чем-то заняты, — заметила она. Даже попрошайки, похоже, были увлечены своим делом.

— Это из-за света. У всех настроение поднялось. А еще наркотики, которые они в воду подмешивают.

Она рассмеялась, и он обнял ее за плечи.

Когда они приехали, Клод уже сидел в ресторане. Этот поэт в конце восьмидесятых завоевал известность, а потом и славу своими «Элегиями Гиацинта», циклом стихотворений, которым он откликнулся на эпидемию СПИДа. Рэндалл первый раз взял у него интервью, когда Клод получил премию Мак-Артура. Со временем они стали друзьями. У Рэндалла дома на стене висела рукопись второй элегии с нарисованным самим автором гиацинтом.