Все, что было у нас - Филиппенко Анатолий Викторович - Страница 34

• Предыдущая
• 34/53
• Следующая

  Морфий давали примерно каждые два часа, что для морфия почти предел, а я стала давать его ему каждые полтора часа. Я знала, что наркотик накапливается в организме - но я просто не могла глядеть на его мучения. Вот так он и умер несколько часов спустя. Выглядел он так ужасно, что санитары даже прикасаться к нему не хотели, в мешок не хотели класть. А я пошла и всё сделала. Пока жива буду - не забуду. До чего же зазря, да? Жизнь зазря, зазря, зазря загублена.

  И так - снова, снова и снова. Видела постоянно этих - ну, что приходили и раздавали 'Пурпурные сердца' прямо в палатах. А я смотрела на людей, пока они получали свои 'Пурпурные сердца'. В тот момент казалось, что всё это что-то для них значит, поэтому я ничего не говорила. Ни разу ничего не сказала, ни разу не сказала ни слова о том, что всё это настолько зазря. Мне бы и во сне подобное в голову не пришло, потому что они всё равно всё понимали, но им было бы чертовски больно услышать это от других. Но я вот глядела на этот несуразный жалкий обряд, а они получали 'Пурпурные сердца' за то, что не всё у них отрезали, и я думала: 'Вот, дают тебе медаль, и что? Зачем она тебе? Ногу тебе она не вернёт. И шрамы твои не разгладит. И не избавит тебя от боли, с которой ты столкнёшься, когда приедешь домой, встретишься с родными и вернёшься в общество. Всё это у тебя впереди, и тебе придётся с этим как-то разбираться... И ничто этого не компенсирует'.

  Помню одного юношу - он остался без ноги и ходил на костылях. Он очень хорошо к ним приноровился. Прошло тогда, наверное, несколько недель после того, как он остался без ноги. Мы их дольше шестидесяти дней не держали. У нас было принято так: если за шестьдесят дней мы человека не излечиваем или не хороним, надо как-то с ним расставаться. И вот он пошёл, позвонил матери и рассказал ей, что остался без ноги. До этого он держался очень даже хорошо. Я говорю ему: 'Ну, и что мама сказала?' Он отвечает: 'В общем, заплакала она'. Я видела, что у него слезы готовы навернуться на глаза, но он этого не хотел, потому что палата была на двадцать две койки. Там все были у всех на виду, а они не любят плакать на глазах у всех. Поэтому я просто обняла его - на глазах у всех, и ему стало легче.

  Примечания переводчика:

  1. Round-eyed или with round eyes - вообще-то, в словаре переводится как 'с широко раскрытыми глазами' (от удивления, страха и т. п.), но здесь это 'ложный друг переводчика', потому что во Вьетнам это слово употреблялось по отношению к людям европеоидной расы, чтобы отличать их от 'slant-eyed' ('косоглазых') монголоидов-азиатов.

  2. 'Метёлка' ? мой вариант перевода жаргонного 'dust-off' (санитарный вертолёт).

   Джонатан Полански

  Стрелок

  101-я воздушно-десантная дивизия

  I корпус

  Ноябрь 1968 г. - ноябрь 1969 г.

  Ал Сантоли

  Стрелок

  25-я пехотная дивизия

  Даутьенг

  Март 1968 г. - март 1969 г.

  ПОНЯТИЕ О ЧЕСТИ

  Джонатан Полански: Помню, я тогда ждал отправки в Окленде, в лагере, откуда отправляли за границу. Как раз тогда Джонсон прекратил бомбардировки, в ноябре 1968 года. И все подумали: 'Фантастика! Может, никуда ехать и не придется. Может, всё кончится'. Бог ты мой, что за глючные мечты.

  Ал Сантоли: К ноябрю 68-го я уже получил ранение, съездил в Японию и приехал обратно. Когда Джонсон прекратил бомбардировки, я был в поле. Мы там, в поле, разозлились, так как понимали, что война из-за этого не кончится. Мы знали, что будет дальше: снабжение противника улучшится. Нас стали чаще обстреливать реактивными снарядами. Когда прекратили бомбардировки, такая херня началась! Не АСВ нас побивала, а наши собственные политиканы. Мы успели очень даже хорошо расчистить наш участок от главных сил вьетконга, а после Тета разгромили АСВ. Мы гнали их до самой Камбоджи, и нам пришлось остановиться у границы, что дало им возможность провести перегруппировку. Эта игра в кошки-мышки тянулась десять лет.

  Зная это, мы понимали, что каждый раз, как они там прекращают бомбардировки, больше американцев гибнут. Как будто наши жизни ничего не значили.

  Когда я вернулся в Штаты, я стал работать фельдшером-физиотерапевтом. Помню один случай в палате для ампутированных в Форт-Гордоне. Я обслуживал палаты по части физиотерапии, и, так как на белой медицинской форме у меня был Знак боевого пехотинца, именно меня отправляли первым работать с теми, кого доставляли из-за границы. Там были одни южане - это был центр реабилитации, обслуживавший юго-восточную часть страны. И был там один пацанчик из маленького городка из горной части штата Теннесси, остался он без обеих ног, части руки и... Отец его очень горы любил, носил рубашки из шотландки. А мать была женщина невысокая, худенькая, и волосы у ней были кудрявые, в стиле 40-х годов. Видно было, что живут они небогато. Весь их гардероб был на их плечах, а на лицах такое выражение... Не было там ни сострадания, ни ужаса, ни героизма. Выглядели они... Потерянно. Типа: 'Что же нам делать? Как же так? Мой сын, которого я столько лет растил, берег и любил, а сейчас он полоумный какой-то'.

  Как они общались... Помню, была у него фотография из Японии, на которой генерал вручает ему 'Пурпурное сердце' и руку жмёт - здоровую руку. И он держал эту фотографию, с абсолютно отсутствующим лицом, как какого-то посредника между собою и родителями. И у всех были безразличные лица. Не то чтобы безразличные - на них много чего отражалось - но просто безмолвные. И в утешение за то, что с ним стало, он мог продемонстрировать лишь эту чёртову фотографию с генералом этим грёбанным с его рукопожатием.

  Помню еще один случай в Форт-Гордоне, когда Мелвин Лэйрд, бывший в ту пору министром обороны, посетил наш госпиталь. Во время второй мировой войны госпиталь в Форт-Гордоне был лагерем для пленных немцев. Здание было выстроена как военная казарма старого типа - деревянное, одноэтажное и очень длинное, вроде как кишка этакая. А в Джорджии зимой бывает холодно. Не то чтобы снег лежал, но было холодно, и трубы перемерзали и лопались, и коридор временами покрывался инеем, тараканы ползали, мерзко там становилось. В те времена на войну тратили миллионы долларов в день, а на новый госпиталь денег не хватало.

  Мелвин Лэйрд прибыл в госпиталь с инспекцией, и до нас что-то о том дошло. Я обслуживал палаты. Тогда я занимался тем, что после обеда отвозил ребят в вихревые ванны, тех, у кого было еще открытые, незатянувшиеся раны - для дезинфекции и релаксации мышц. Проходы были примерно такой ширины, что можно было пройти, толкая каталку рядом с собой. Ну и вот, качу я одного парня из Флориды, сержантика лет девятнадцати-двадцати. Сам он был собой хорош, и жена у него была красивая - красивая юная девушка. Она постоянно в госпиталь к нему приходила, поселилась в мотеле неподалеку. Глядишь на них - они изо всех сил пытаются показать, как у них всё здорово, но выходит как обычно - и пыл, и кровь, всё их них выкачали. И тут вдруг появляется целая свита полковников, генералов, типов из Секретной службы, и я понимаю, что идёт Мелвин Лэйрд. И вот качу я этого парня на каталке, и ясно видно, что у него нет обеих ног, а сам он накачан обезболивающей дурью, потому что страдает от дикой боли. Мужества ему было не занимать - не ныл никогда, не жаловался.

  Ну, и тут я понял, что идёт Мелвин Лэйрд, и пришёл мой черёд. Мне тут же захотелось его задушить, прикинуться Франкенштейном, зажать его шею мёртвой хваткой и не отпускать покуда не помрет. А потом я подумал: 'Да блин, если уже этого человека, что рядом со мной, этого парня на каталке недостаточно...' Просто чтобы Лэйрда этого не покидала потом мысль о том, что он посылает всех этих парней туда, чтобы там с ними творилось такое...

• Предыдущая
• 34/53
• Следующая