Доказательство Рая - Эбен Александер - Страница 22

— Первый раз ты проявил иронию относительно нашей идеи кормить тебя с ложечки, — вспоминала Филлис. — Она тебе решительно не подошла, и ты начал самостоятельно есть апельсиновое желе.

По мере того как временно заблокированный мозг все больше включался в работу, я с удивлением наблюдал за тем, что говорю и делаю, и поражался: как это получается? Вскоре меня пришла навестить Джеки, наша знакомая из Линчберга. Мы с Холли хорошо знали Джеки и ее мужа Рона, поскольку именно у них купили в свое время наш дом. Я увидел Джеки, и вдруг, помимо моей воли, у меня вырвался типичный для южан вежливый вопрос: «Как поживает Рон?»

Спустя еще несколько дней я уже бойко разговаривал с навещавшими меня людьми. И это не требовало больших усилий с моей стороны. Подобно самолету, ведомому автопилотом, мой мозг вел меня по все более знакомому маршруту моей земной жизни. Такя на собственном опыте убедился в том, что мне было известно как нейрохирургу: мозг воистину поразительный механизм.

Разумеется, окружающие (включая и меня самого в самые сознательные моменты) задавались одним невысказанным вопросом: стану ли я по-настоящему здоровым человеком? Полностью ли я оправился, или, как предполагали врачи, Е. coli успела нанести непоправимое повреждение мозгу? Этот вопрос изводил всех, особенно Холли, которая боялась, что чудесный прогресс внезапно прекратится и мой интеллект не восстановится.

Однако день за днем ко мне возвращалось все больше моего «я», а также речь, память, узнавание, склонность к озорству, прежде мне свойственная.

Но хотя сестры с радостью видели, как ко мне возвращается чувство юмора, порой они приходили в недоумение от моих шуток. В понедельник днем Филлис пощупала мне лоб, и я вздрогнул:

— Ой, больно! — Затем, насладившись испугом сестер, сообщил: — Я пошутил.

Всех удивляла быстрота моего выздоровления — всех, кроме меня. Я еще не понимал, что не так давно находился всего в нескольких шагах от смерти. И, вспоминая одного за другим друзей и родственников, я желал им здоровья, оставаясь в блаженном неведении относительно трагедии, которой едва избежал. Я был так возбужден, что один из неврологов, который позволил мне перейти в отделение реабилитации, считал, что у меня «слишком эйфоричное» состояние и что, вероятно, это следствие повреждения мозга. Этот доктор, подобно мне, носил галстук-бабочку, и я отблагодарил его за диагноз, заявив, что «для любителя галстука-бабочки он на удивление лишен эмоций».

Уже тогда я понимал один непреложный факт, который вскоре пришлось осознать и остальным. Что бы ни думали специалисты или несведущие в неврологии люди, я больше не был больным, мой мозг не был поврежден. Я был полностью здоров.

Более того — хотя в тот момент это знал только я, — впервые за всю мою жизнь я был по-настоящему здоров.

Да, я был действительно здоров, хотя мне еще многим предстояло овладеть. Через несколько дней после перевода в реабилитационное отделение я позвонил Эбену. Он упомянул, что пишет курсовую работу по неврологии, и я решил помочь ему. Но вскоре пожалел об этом. Я с трудом мог сосредоточиться на предмете, и терминология, которую, как мне думалось, я полностью вспомнил, оказалась мне неподвластна. Я был неприятно этим поражен.

Но мало-помалу ко мне возвращалась и профессиональная память.

Однажды утром я проснулся и обнаружил, что снова обладаю всем объемом научных и медицинских знаний, чего не чувствовал еще накануне. Это был один из самых странных аспектов моего опыта: открыв глаза, почувствовать, что ко мне вернулись все результаты моего обучения и практики.

В то время как знания нейрохирурга вернулись ко мне, воспоминание о том, что со мной случилось за время пребывания вне тела, также оставалось полностью ясным и живым. События, происходившие вне земной реальности, вызвали во мне чувство невероятного счастья, с которым я и очнулся. И это блаженное состояние не покидало меня. Конечно, я был очень счастлив снова быть с любимыми. Но к этой радости прибавлялось — постараюсь как можно яснее объяснить это — понимание того, кто я такой и в каком мире мы живем.

Меня одолевало упорное — и наивное — желание рассказать об этом, особенно моим коллегам — врачам. Ведь то, что я пережил, полностью изменило мое понимание мозга, сознания, даже понимание смысла жизни. Казалось бы, кто откажется послушать о таких открытиях?

Как выяснилось, очень многие, особенно люди с медицинским образованием.

Не поймите меня неправильно — врачи очень радовались за меня.

— Это замечательно, Эбен, — говорили они, как раньше я отвечал своим пациентам, которые пытались рассказать мне о потустороннем опыте, пережитом ими, например, во время операции. — Ты был очень серьезно болен. Твой мозг был полон гноя. Мы до сих пор поверить не можем, что ты с нами и рассказываешь об этом. Ты же сам знаешь, в каком состоянии оказывается мозг, когда дело заходит так далеко.

Короче, их разум был не в состоянии вместить знания, которыми я так настойчиво пытался поделиться с ними.

Но как я могу их винить? Ведь няне понял бы этого — прежде.

Я вернулся домой, в семью, 25 ноября 2008 года, за два дня до Дня благодарения, полный благодарности за исцеление. Эбен провел в дороге всю ночь, чтобы своим неожиданным появлением сделать мне сюрприз. Последний раз он видел меня в глубокой коме и теперь ликовал от счастья, что увидит меня прежним. Он был настолько возбужден, что недалеко от Линчберга его оштрафовали за превышение скорости.

Я давно уже проснулся и сидел в шезлонге у камина в нашей уютной гостиной с деревянными панелями, размышляя обо всем, что пережил. Эбен появился вскоре после шести утра. Я встал и крепко его обнял. Он был ошеломлен. Когда он видел меня по скайпу, я едва говорил. Сейчас же я снова стал его прежним папой.

Точнее, почти прежним. Эбен сразу почувствовал во мне нечто новое. Потом он говорил, что с первого взгляда поразился моему виду.

— Ты был невероятно спокойным и сосредоточенным. Будто излучал свет.

Я сразу начал делиться с ним своими планами.

— Мне не терпится как можно больше узнать об опыте клинической смерти, — сказал я ему. — Понимаешь, Эбен, все было так реально, даже слишком реально, если это возможно. Я хочу написать о том, что со мной произошло, для специалистов неврологов. И прочесть рассказы людей, переживших то же самое. Мне просто не верится, что раньше я не воспринимал эти рассказы всерьез, никогда не вслушивался в то, что говорили мне пациенты. У меня ни разу не возникло желания почитать соответствующую литературу.

Эбен задумался, потом сел напротив и постарался заставить меня понять очевидное.

— Пап, я верю тебе. Но подумай хорошенько. Если ты хочешь, чтобы твой рассказ принес пользу людям, то тебе ни в коем случае не нужно знакомиться с рассказами других.

— Так что же мне делать? — спросил я.

— Просто писать. Запиши свои воспоминания как можно точнее и подробнее. Но только не читай ни об опыте других людей, ни медицинские или космологические статьи на эту тему. Во всяком случае, пока не напишешь о своих переживаниях. И не рассказывай ни маме, ни другим о том, что с тобой было во время комы, — во всяком случае, постарайся избегать этого предмета. Ведь ты сможешь сделать это и потом, верно? Вспомни, ты сам всегда говорил, что сначала человек наблюдает какие-то факты и лишь потом осмысливает их, интерпретирует. Если ты хочешь, чтобы твой опыт имел научную ценность, нужно изложить его самостоятельно и насколько возможно достоверно, а уже потом ты сравнишь его с опытом других.

Это был очень мудрый совет — и я ему последовал. Эбен правильно понял мое огромное желание использовать полученный опыт на пользу другим.

Чем больше ко мне возвращалась способность научно мыслить, тем яснее я видел, насколько радикально расходились мои прежние научные и практические знания с тем, что я узнал, тем больше понимал, что разум и душа продолжают существовать и после гибели физического тела. Я должен был рассказать свою историю миру.