Спасатель. Серые волки - Воронин Андрей Николаевич - Страница 47

• Предыдущая
• 47/82
• Следующая

– Плюс кругленькая сумма, – закончила за него Марта. – И еще меня как минимум трижды спросили, на какую именно из иностранных разведок я работаю.

– Надеюсь, у тебя хватило ума сказать, что на таджикскую, – предположил Андрей, микроскопическими глоточками потягивая свое крепко разведенное высококачественным алкоголем пойло с таким видом, словно только что отверг сексуальные домогательства находящейся на пике карьеры звезды Голливуда, – или на белорусскую.

– Липский, это не смешно!

– Отчего же? – Андрей глубоко затянулся сигаретой и, запрокинув голову, прицельно выпустил струю дыма в люстру. – Бывают ситуации, в которых остается либо смеяться, либо плакать. Плакать я давно разучился, так что не обессудь. Согласись, это ведь и впрямь весело: как минимум трижды, по твоим же собственным словам, выслушав процитированный тобой вопрос и не дав на него вразумительного ответа, ты тем не менее осталась на свободе и вернулась вот с этим диском… Обожаю эту страну! Кстати, сколько я тебе должен?

– Я беру деньги только с клиентов, дела которых веду, – напомнила Марта. Андрей обратил внимание на привычно выверенную, не допускающую двойного истолкования точность построения фразы: не просто клиентов, а тех, «дела которых веду», чтобы, не дай бог, не приняли за женщину легкого поведения, – но прохаживаться по этому поводу не стал, ибо Марта сидела слишком близко, при желании легко могла до него дотянуться, и Андрей в целях сохранения здоровья почел за благо у нее этого желания не вызывать. – Да и суммы предпочитаю получать крупные, чтобы было приятно взять в руки. Так что лучше подожду, пока должок подрастет.

– Нуну, – сказал Андрей. – То есть большое спасибо.

Марте его «нуну» явно не понравилось, поскольку показалось многозначительным. «Нуну, подожди – дождешься, что я либо стану неплатежеспособным, либо заставлю тебя потратиться еще и на мои похороны» – так можно было истолковать это междометие, и Андрей, честно говоря, не мог с чистой совестью утверждать, что так уж и не имел в виду ничего подобного.

– Липский, – сказала она, – я тебя очень прошу: перестань пить. Протрезвей и подумай, во что ты ввязываешься. Это абсолютно бесперспективно, я за такое дело не возьмусь, и никто не возьмется – я имею в виду, никто из настоящих адвокатов, дорожащих своей профессиональной репутацией… и жизнью.

– Не знаю, что ты себе вообразила, – одним глотком допив кофе и снова присосавшись к сигарете, скороговоркой пробормотал Липский, – чего нафантазировала, но я лично ни во что серьезное ввязываться не намерен. Я не хуже твоего знаю, что плетью обуха не перешибешь. Это просто рядовое журналистское расследование, не имеющее ни малейшего отношения к… эээ… – Он красноречиво покосился в сторону скромно примостившегося в уголке дивана Женьки Соколкина и с нажимом повторил: – Ни малейшего.

Издав протяжный мученический вздох, Женька поднялся с дивана, собрал, демонстративно глядя поверх голов присутствующих, со стола грязную посуду и удалился в направлении кухни, громко топая и позвякивая тарелками, блюдцами и всем прочим. Вместе с посудой смекалистый отрок попытался умыкнуть со стола и бутылку, но Андрей оставался начеку и коньяк сберег.

– Хороший парнишка, – проводив его взглядом и выдержав коротенькую паузу, во время которой наверняка боролась с раздражением, заставляя себя переключиться на какуюнибудь нейтральную тему, сказала Марта.

– Юный негодяй, – возразил Липский. – Ты видела, как он на тебя смотрит? В веке эдак в восемнадцатом я бы непременно вызвал его на дуэль.

– По какому праву? – спросила Марта, улыбнувшись краешками губ.

– Тото, что ни по какому, – вздохнул Андрей. – Кроме того, парнишка действительно неплохой и ни в чем не виноват. Если в этой ситуации кого и вызывать на дуэль, так это тебя. Нельзя иметь такую провокационную наружность, Марта Яновна. Вот вы все кричите о равноправии, а где оно? В вашем женском арсенале все приемы запрещенные, все – ниже пояса… Какая после этого может быть равная конкуренция?

– Повело кота за салом, – констатировала Марта, отодвинула чашку с остатками остывшего кофе и поднялась, привычно оправив юбку. – Когда начинаются разговоры о дискриминации мужчин по половому признаку, это означает, что ты уже готов и скоро начнешь петь про лесного оленя.

– Осенью, в дождливый, серый день проскакал по городу олень, – тихонько пропел Липский. Заглянув в свою чашку, он обнаружил на дне немного кофейной гущи, плеснул туда коньяку и выпил залпом. – Ничего я не готов, – объявил он. – Просто мир – это качели. Белый человек – я имею в виду белого мужчину – вволю посидел наверху и теперь стремительно опускается вниз. Белые женщины угнетают белых мужчин, а их вместе угнетают все кому не лень – негры, китайцы, арабы, – все те, кто до этого был в самом низу. Мусульмане мужеска пола пока чувствуют себя на высоте, но им недолго осталось – процесс уже пошел, скоро они тоже взвоют и побегут объединяться с нами, грешными, тем паче что у нас уже на копился богатый опыт борьбы с женским тендерным шовинизмом. Вот тогда качели ненадолго замрут в шатком равновесии, а потом снова одна сторона пойдет вверх, а другая – вниз…

– Ну и бред, – сказала Марта.

– Это не бред, – возразил Липский. – Вернее, не мой бред, так что нечего коситься на бутылку, она здесь ни при чем. Так рассуждает один наш общий знакомый, и свою правоту он готов отстаивать, как встарь – со «смитвессоном» сорок четвертого калибра в руке. Кстати, он от тебя без ума.

– Настолько, что и взаимности готов добиваться, как встарь – одной рукой схватив за волосы, а другой приставив к виску «смитвессон» двадцать девятой модели – самый мощный из существующих в мире револьверов? – уточнила Марта.

– Глядика, даже это запомнила, – хмыкнул Липский. – Не знаю, – ответил он на поставленный вопрос. – Со мной этими подробностями не делятся, я выбыл из игры – вернее, меня вывели, потому что в ходе последней встречи я, кажется, произвел не самое благоприятное впечатление…

– Оно и немудрено, – заметила Марта.

– Ну да, ну да… Однако, если что, обращайся. Если он тебя обидит, я постараюсь сделать так, чтобы в следующий раз, когда он захочет эффектно выхватить револьвер, ему понадобилась помощь квалифицированного проктолога.

– Фу, Липский! – с отвращением воскликнула Марта. – Ты и раньше в пьяном виде бывал невыносим, но теперь это чтото особенное!

– Надо говорить: чтото особенного, – поправил Андрей. – Так сильнее, эффектнее, а значит, и правильнее…

– Тьфу, – сказала Марта и, раздраженно цокая каблучками, направилась в прихожую.

– Евгений! – даже не сделав попытки встать из кресла, на весь дом заорал Липский. – Проводи даму!

– Ах, спасибо, я сама проводюся, – удивив его не самим отказом, а формой, в которой он прозвучал, – сказала Марта и вышла.

Фраза показалась Андрею мучительно знакомой; это явно была цитата, но он никак не мог вспомнить откуда. В прихожей забубнили приглушенные голоса, стукнула дверь, мягко чмокнула защелка, и в комнату, вытирая руки цветастым передником, вошел Женька.

По вполне понятным причинам после смерти матери он постоянно выглядел мрачным, но теперь это было вот именно «чтото особенного». Только раз глянув на его темную, как грозовая туча, физиономию, Андрей мгновенно вспомнил, откуда была приведенная Мартой цитата: из «Педагогической поэмы» Макаренко, вот откуда.

Когдато, когда он был на парутройку лет моложе нынешнего Женьки, труды Антона Семеновича были его любимыми книгами наряду с романами Дюма, Фенимора Купера, братьев Стругацких и столпов западной сайнсфикшн, публиковавшимися в сериях «Библиотека приключений» и «Антология фантастики». В период ухаживания както между делом выяснилось, что Марта тоже когдато читала и, более того, любила книги Макаренко; позднее они пытались перечитывать их вместе и испытали общее, одно на двоих, разочарование. Времена меняются, и вместе с ними меняются приоритеты, вкусы и потребности. Люди остаются прежними, но смотрят на вещи уже под иным углом, да и шкура у них с годами становится толще. И то, что на заре туманной юности вышибало из человека слезу, вызывая непреодолимое желание сейчас же, сию секунду, пожертвовать собой во имя некоего возвышенного идеала, десятилетия спустя не вызывает ничего, кроме грустной, смущенной и чуточку удивленной улыбки: да неужто это был я?

• Предыдущая
• 47/82
• Следующая