Спасатель. Серые волки - Воронин Андрей Николаевич - Страница 31

• Предыдущая
• 31/82
• Следующая

Тогда они тоже рассмеялись – натужно, делано, через силу: сначала коротко хохотнул Монах, потом визгливо захихикал Законник, и только потом, смекнув, что надо бы последовать примеру приятелей, неуверенно заржал Солдат.

– Да ничего, – сказал Монах. – Хотя мало ли… Вдруг чтото завалялось?

– А разве должно было? – невинно округлил глаза Мажор.

Монах довольно удачно отшутился – в том смысле, что нет, но было бы неплохо: вспомнили бы старые времена, посмеялись… За ним, следуя установившейся очередности, с кислой миной съюморил Законник, а следом, поднатужившись, выдал какуюто штампованную казарменную остроту и Солдат. При этом между ними происходил множественный обмен быстрыми, исподтишка, вороватыми и явно подозрительными взглядами, каковое обстоятельство показалось Мажору не только забавным, но и весьма утешительным: зерно раздора было посеяно, оставалось ждать всходов.

Он был тогда молод и не знал, что есть люди, играть с которыми смертельно опасно, и что превосходство в уме, увы, не служит гарантией безопасности. То есть знатьто он это, конечно, знал, но както не относил к себе и наивно полагал, что полностью контролирует ситуацию.

Больше вопросов на эту тему не поступало – ни в тот день, ни в какойлибо другой. Мажор, грешным делом, решил, что они просто смирились с потерей: пропало, и плевать, и это даже лучше, чем если бы оно вдруг всплыло в самый неожиданный момент. Всплыло бы, а на нем – отпечатки пальцев, следы какойнибудь там ДНК… да мало ли что еще! Конечно же, они продолжали подозревать в присвоении общей добычи как друг друга, так и в самую первую очередь Мажора. Он постоянно чувствовал, что находится под пристальным наблюдением; порой это ощущение упирающегося в спину чужого недоброго взгляда ослабевало, временами, наоборот, крепло, но совсем не проходило никогда.

Он тоже приглядывал за ними и очень скоро понял, что они, как встарь, работают в плотной связке – каждый на своем участке, каждый в силу своих возможностей, но попрежнему заодно. Содержимое военных складов по налаженным каналам утекало в неизвестном направлении, чтобы всплыть то в Чечне, то в Африке, то в какойнибудь, не к ночи будь помянута, Палестине; в кулуарах Государственной думы, депутатом которой с некоторых пор заделался Монах, под понюшку кокаина решались щекотливейшие вопросы внутренней экономической политики страны; одни фирмы в изнеможении опускались на колени, ложились на землю и тихо умирали, обескровленные бесконечными прокурорскими проверками, другие, наоборот, для контролирующих органов словно бы и вовсе не существовали. Дружба тут была ни при чем: это было обыкновенное деловое партнерство, помноженное на острую необходимость, с годами переросшую чуть ли не в физическую потребность постоянно держать друг друга на виду, отслеживая каждый шаг, каждое произнесенное слово.

– Но послушайте, – перебил рассказчика Андрей, – как же так? Вы же были сильны, влиятельны, вы быстрее всех из вашей компании сделали карьеру, выше всех взлетели… Почему, укрепив свои позиции, вы все не рассказали? И украденное вернули бы, и этих упырей утопили…

Французов помолчал, устало прикрыв глаза. За те трое суток, на протяжении которых Андрей наведывался в триста седьмую палату, он заметно сдал – опухоль съедала его изнутри, и чувствовалось, что осталось ему действительно недолго: недели, дни, а может быть, и считаные часы. Андрей всерьез побаивался, что Французов не успеет до конца рассказать свою историю, но время общения приходилось ограничивать: больной быстро уставал, да и охрана не дремала, начиная нервничать всякий раз, когда Липский задерживался в палате дольше чем на двадцать минут.

За окном опять сгущались сумерки, снаружи по жестяному карнизу постукивал редкий теплый дождик. Оранжевый свет ночника неярким пятном отражался в слепом стеклянном глазу монитора, шишкинские медвежата, как сто лет назад, карабкались и все никак не могли вскарабкаться по стволу поваленной бурей сосны. Привычно пахло сваренной на молоке рисовой кашкой, и хотелось курить – тоже привычно, потому что с этим делом здесь было довольно строго и каждый перекур по степени риска был сравним с партизанской вылазкой в тыл противника.

– Личный мотив, – не открывая глаз, произнес Французов. – У Мажора – подчеркиваю, у него, а не у меня – существовал личный мотив для того, чтобы поступить именно так, а не иначе. Сначала, когда такого мотива не было, он планировал поступить примерно так, как вы сказали: сдать всю троицу с потрохами, вернуть то, что они украли. Но это было не такто просто сделать. Вот вы говорите: утопить… Сами ведь знаете: оно не тонет. К тому времени они уже так прочно вросли в госструктуры, обзавелись таким количеством связей, что, пожалуй, сумели бы избежать наказания, даже публично повесив когонибудь на Красной площади. А у Мажора не было ничего, кроме домыслов да целой груды краденых сокровищ, на которых могли быть отпечатки их пальцев, а могло их и не быть. Но он бы обязательно чтонибудь придумал. Собственно, он думал об этом непрерывно, и у него уже начали вырисовываться общие очертания плана, но он опоздал: у когото наконец лопнуло терпение, и возник этот пресловутый личный мотив.

Андрей уже понял, к чему он клонит, потому что вдруг вспомнил нашумевшую в свое время историю о двух трупах, обнаруженных в старом загородном доме, где в летнее время проживала семья тогдашнего заместителя министра экономики Французова. Тела принадлежали его пожилым родителям. Множество ножевых ранений, буквально перевернутый вверх дном дом, следы пыток, исчезнувшие деньги и ценные вещи – все прямо указывало на ограбление. Через три дня милиция задержала на Ярославском вокзале двух ранее судимых бомжей, у одного из которых при обыске обнаружили именные часы Французовастаршего и старинную эмалевую брошь, принадлежавшую его супруге.

– Вы думаете…

Андрей так и не смог заставить себя произнести вслух вертевшийся на языке вопрос, но Французов его понял.

– А вы быстро соображаете, – похвалил он. – И память у вас хорошая. Сразу видно настоящего профессионала… Я не думаю, Андрей Юрьевич, я уверен. Никогда не сомневался, с самой первой минуты. Они, по всей видимости, решили, что тайник нашел отец, и, когда висеть на волоске стало невмоготу, послали туда своих людей – скорее всего, какихнибудь уличных бандитов, потому что Монах, став депутатом, не утратил связей с уголовным миром. Тогда, как и сейчас, я ничего не мог доказать, но я точно знаю: это они. А те бомжи были просто козлами отпущения. Что может быть проще, чем подбросить парочку улик безответному бродяге с кучей судимостей за плечами?

– Особенно если за дело берется сотрудник прокуратуры, – пробормотал Андрей.

– Вот именно. Это же азбука! Они бы давно убили и меня, но боялись оборвать последнюю ниточку – вернее, одну из ниточек, которые могли привести к сокровищам. Они наверняка сто раз это обсуждали, и каждый из них сто раз божился, что тайник обчистил не он, но кто же верит словам! В этом плане все, и я в том числе, находились в одинаковых условиях, все были под подозрением…

– А потом?

– А потом я не выдержал, сорвался и начал сводить счеты – выявлять злоупотребления, инициировать депутатские, налоговые, аудиторские и бог весть какие еще проверки – словом, бить по болевым точкам. В результате меня прихлопнули моим же оружием, и, если бы не своевременный сигнал, я умер бы в камере следственного изолятора и давно бы истлел в земле. Но я успел уехать и даже дал, наивный чудак, прессконференцию в Лондоне. После нее в меня стреляли, я понял, что игры кончились, и тайно уехал в Аргентину. И все эти годы помнил о долгах, которые не успел отдать. Первый – родители, второй – содержимое тайника. И еще один, с которым я уже безнадежно опоздал. У меня была тетка… то есть даже и не тетка вовсе, а няня, просто я ее так называл: тетя Варя. Когда я подрос, она, конечно, уехала, купила домик в какойто Богом забытой деревушке и жила там одна как перст в компании таких же, как сама, старичков и старушек.

• Предыдущая
• 31/82
• Следующая