Разум и природа - Бейтсон Грегори - Страница 30

То, что обычно называлось характером – т.е. система интерпретаций, придаваемых встречающимся контекстам – возможно, формируется совместно генетикой и обучением.

Все это предполагает существование уровней, природу которых я здесь пытаюсь объяснить. Итак, мы начинаем с потенциальной дифференциации действия в контексте и действия или поведения, определяющего или выясняющего контекст. Последний тип коммуникации я давно уже называю метакоммуникацией, заимствовав этот термин у Уорфа.[B.L.Whorf, Language, Thought, and Reality (Cambridge, Mass.: Technical Press of Massachusetts Institute of Technology, 1956).]

Функция или воздействие метасообщения состоит в действительности в том, что классифицирует сообщения, встречающиеся в его контексте. Именно в этом месте предлагаемая здесь теория связана с работой Рассела и Уайтхеда, выполненной в первом десятилетии этого века и опубликованной в окончательном виде в 1910 году в книгеPrincipia Mathematica [A.N.Whitehead and B.Russell, Principia Mathematica, 2d ed. (Cambridge: Cambridge University Press, 1910 – 1913).]. Проблема, которой занимались Рассел и Уайтхед, была очень абстрактной. Они хотели спасти логику, в которую они верили, от путаницы, возникавшей в математическом изложении, не принимавшем во вниманиелогических типов – как их назвал Рассел. Я не знаю, сознавали ли Рассел и Уайтхед, работая над Principia, что интересовавший их предмет представляет жизненную важность для человека и других организмов. Конечно, Уайтхед знал, что игровое применение типов может развлекать людей и производить юмор. Но я сомневаюсь, сделал ли он когда-либо шаг между удовольствием от этой игры и пониманием ее нетривиального характера, который прольет свет на всю биологию. Это более общее понимание избегалось – может быть, бессознательно – из нежелания видеть природу возникающих из него человеческих дилемм.

Уже самый факт наличия юмора в человеческих отношениях указывает, что по крайней мере на этом биологическом уровне различение типов играет необходимую роль в человеческой коммуникации. Если бы логические типы не искажались, юмор был бы не нужен и, пожалуй, не мог бы существовать.

Даже на самом абстрактном уровне явления, вызываемые подменой логических типов, в течение тысячелетий увлекали и мудрецов, и глупцов. Но логику надо было спасти от парадоксов, доставлявших развлечение шутникам. При попытках это сделать Рассел и Уайтхед очень скоро заметили, что древний парадокс Эпименида основан на классификации и метаклассификации. Парадокс выражался фразой: «Эпименид был критянин, говоривший: «Критяне всегда лгут»». Я представил здесь этот парадокс в виде цитаты внутри цитаты, потому что именно так возникает парадокс. БОльшая цитата является классификатором для меньшей, пока меньшая цитата не одерживает верх, переклассифицируя бOльшую, от чего и возникает противоречие. На вопрос, «Мог ли Эпименид сказать правду?», мы отвечаем: «Если да, то нет» и «Если нет, то да».

Как говорил Норберт Винер, если предъявить парадокс Эпименида компьютеру, тот будет отвечать ДА. . .НЕТ. . .ДА. . .НЕТ. . . до тех пор, пока не иссякнут чернила, или энергия, или будет достигнут какой-нибудь внешний предел. Как я заметил в разделе 16 Главы 2, логика неспособна моделировать системы с причинными взаимодействиями, и парадокс возникает при игнорировании времени.

Если мы присмотримся к любому живому организму и станем спрашивать о его действиях и положениях тела, то столкнемся с таким запутанным клубком сообщений, что теоретические проблемы, указанные в предыдущем абзаце, становятся неясными. При виде огромной массы переплетенных наблюдений крайне трудно сказать, что какое-нибудь сообщение или положение ушей является в действительности метасообщением по отношению к другому наблюдаемому явлению, например, сгибанию передних лап или положению хвоста.

Передо мной на столе спит кошка. В то время как я диктовал последнюю сотню слов, она переменила свою позицию. Она спала на правом боку, с головой, направленной в сторону от меня, уши ее не говорили мне о ее бдительности, глаза были закрыты, передние лапы согнуты – что составляет типичное положение тела кошки. Когда я говорил и, в то же время, наблюдал за поведением кошки, голова ее повернулась ко мне, глаза остались закрытыми, слегка изменилось дыхание, уши наполовину поднялись в положение бдительности; и казалось – верно это или нет, – что кошка, хотя все еще спящая, ощутила теперь мое существование и, может быть, то, что она составляла часть продиктованного материала. Это возрастание внимания произошло прежде, чем я упомянул кошку, то есть начал диктовать текущий абзац. Но теперь, когда кошка была уже упомянута вслух, голова ее снова опустилась, нос расположился между передними лапами, и уши перестали выражать бдительность. Она решила, что ее роль в разговоре не имеет значения.

Я наблюдал за последовательностью поведения кошки и последовательностью моего истолкования этого поведения (поскольку система, о которой идет речь, это, в конечном счете, не просто кошка, а человек-и-кошка, или даже, в более подробном рассмотрении, человек-наблюдающий-наблюдение-человеком-кошки-наблюдающей-человека), с целой иерархией контекстных компонент, а также с иерархией, скрытой в огромном числе сигналов кошки о самой себе.

По-видимому, исходящие от кошки сообщения связаны между собой в сложную сеть, и сама кошка, вероятно, удивилась бы, если бы узнала, как трудно распутать эту сеть. Несомненно, другая кошка сделала бы это лучше человека. Но для человека – к удивлению даже опытного этолога – отношения между составляющими эту сеть сигналами часто представляются запутанными. Впрочем, человек «понимает» кошку, составляя вместе все данные,как будто он в самом деле знает, что происходит. Он строит гипотезы, и эти гипотезы все время проверяются или исправляются по более однозначным действиям животного.

Межвидовые коммуникации всегда представляют собой последовательности контекстов обучения, в которых у каждого вида все время корректируется его понимание характера каждого предыдущего контекста.

Иными словами, метаотношения между отдельными сигналами могут запутаться, но понимание может снова оказаться верным на ближайшем более абстрактном уровне.[Напомним читателю сказанное выше об ошибке ламаркизма (глава 2, раздел 7). Ламарк полагал, что воздействие среды может прямо повлиять на гены отдельного индивида. Это неверно. Верно утверждение ближайшего высшего логического типа: что среда прямо воздействует на геном популяции]

В некоторых контекстах поведения животных или отношений между человеком и животным уровни в некоторой степени отделяются не только человеком, но и животным. Я проиллюстрирую это двумя рассказами, первый из которых касается обсуждения классических павловских экспериментов с экспериментальным неврозом, а второй – отношений между человеком и дельфином, которыми я занимался во время моей работы в Институте изучения океана на Гавайях. Они составляют пару контрастирующих случаев, в одном из которых путаница приводит к патологии, а в другом животное в конечном счете выпутывается из логических типов.

Павловский случай весьма знаменит, но моя интерпретация его отлична от общепринятой, и это отличие заключается именно в том, что я настаиваю на важности контекста в истолковании смысла; это пример одного из видов сообщений, метакоммуникативных по отношению к другим.

Парадигма экспериментального невроза состоит в следующем: Собака (обычно самец) обучается дифференцированной реакции на два альтернативных «условных стимула», например, на круг и эллипс. В ответ на Х она должна делать А; в ответ на Y она должна делать Б. Если собака проявляет в своих реакциях эту дифференциацию, то говорят, что она способна различать два стимула, и она получает положительное подкрепление или, на павловском языке, «безусловный стимул» в виде пищи. Когда собака уже способна к различению, экспериментатор несколько усложняет ее задачу, делая эллипс несколько толще, или круг несколько уже, так что контраст между стимулирующими объектами уменьшается. В этом случае собаке приходится прилагать больше усилий, чтобы их различить. Но когда это ей удается, экспериментатор делает задачу еще труднее, применив такое же изменение. Последовательные шаги этого рода приводят собаку в положение, когда она, наконец, не может различить объекты, и если эксперимент проводится достаточно строго, то у собаки наблюдаются различные симптомы. Она может укусить своего хозяина, отказаться от еды, стать непослушной, впасть в коматозное состояние, и т.д. Утверждается, что характер наблюдаемых симптомов зависит от «темперамента» собаки, так что у возбудимых собак бывают симптомы одного рода, а у летаргических – другого.