Варяго-Русский вопрос в историографии - Сахаров Василий - Страница 133

Стоит также напомнить выводы Г.С.Лебедева, что в шведских захоронениях IX-XI вв. одновременно существовало несколько различных погребальных обрядов, что обряд захоронения в ладье не был преобладающим и что сожжения в ладье, которое так красочно описал Ибн Фадлан, до эпохи викингов «в Швеции неизвестны»[70]. А захоронения в ладье объявляют норманскими потому, что они могли быть только у морского народа, следовательно, такая вот уж логика, только у норманнов. Как искренне, например, возмущался в 1875 г. А.А.Куник, адресуя свою гневную отповедь «сухопутным морякам» - оппонентам и южнобалтийским славянам, в которых те видели варягов, «где можно было найти тогда другой мореходный народ, который, подобно норманнам, в течении одного столетия, успел бы сплотить в большое единое государство множество финских, литовско-летских и славянских племен, разбросанных по таким обширным равнинам и живших по старинной, чудной привычке, сами по себе, да мог не только сдерживать сопротивлявшихся посредством речных походов, но и приучить их к государственному порядку?»[71].

Миф о норманнах, как единственных мореходах VIII—XI вв., миф давний. Еще шведский норманист О.Верелий в 1672 г. утверждал, что его предки «обладали превеликой способностью к плаванию... и больше жили на воде, чем на полях». Эта идея очень быстро получила статус бесспорной истины, так что в 1735 г. Г.З.Байер мог спокойно сказать в своей знаменитой статье «О варягах», не ожидая даже намека на возражение, что «скандинавы в плаваниях толикое искуство и способность себе получили, что во всем тогдашнем веке никто с оными народами сравниться не мог»[72]. Но не только могли сравниться, но еще более превосходили скандинавов в морском искусстве южнобалтийские славяне, у которых первые в этом деле научились многому. И свидетельством тому служит заимствование ими у славян Южной Балтики, как указывал в 1912 г. известный зарубежный исследователь Г.Фальк, ряда морских терминов[73]. А по наиболее известному центру южнобалтийских славян, точнее, наверное, все же по их имени, «Балтийское море, - констатировал в 1549 г. С.Герберштейн, - и получило название от этой Вагрии», что прямо указывает на тот народ, который безраздельно господствовал на водах Варяжского моря.

Об отсутствии связей восточных славян со скандинавами-мореходами говорит и тот факт, что в древнерусской морской терминологии полностью отсутствуют слова норманского происхождения[74]. Но при этом присутствует очень конкретная связь в традициях южнобалтийского и новгородского судостроения. Так, в 2009 г. А.В.Лукошков, опираясь на результаты проведенного в 2006-2008 гг. поисково-разведочного картирования дна рек Волхов, Нева, Лиелупе, Буллипе, Вента, нижнего течения Даугавы, Ладожского озера и Рижского залива, в ходе которого были обнаружены многочисленные останки деревянных судов, огласил оглушительно-сенсационный для норманистов результат: «все найденные на территории и России и Латвии суда построены по южнобалтийской конструктивной схеме». Отмечая, что сравнение сохранившихся изображений и описаний русских судов XVI-XVII вв. с изображениями судов, тогда же плававших по Рейну и Одеру, свидетельствуют о полной тождественности их конструкций и что результаты раскопок, проведенных в бассейне Рейна, позволили обнаружить останки судов VIII—XIII вв., которые имеют прямое сходство с плоскодонными судами, строившимися в регионе Новгорода в тот же период, исследователь заключил: «уже сегодня можно говорить о господствующем влиянии именно южнобалтийской судостроительной традиции на создание новгородских судов. Более того - можно предполагать, что именно из западнославянских земель побережья Южной Балтики был привнесен на новгородские земли опыт строительства судов для речного и прибрежного плавания». Вместе с тем Лукошков констатировал, что «не подтверждают распространения в новгородских землях скандинавкой судостроительной технологии и материалы сухопутных раскопок» и что «практически полное отсутствие деталей скандинавских судов особенно наглядно на фоне гигантского объема находок фрагментов плоскодонных судов, построенных по южнобалтийской технологии»[75].

Возвращаясь к «объективной» статье Клейна, Лебедева и Назаренко 1970 г., неимоверно усилившей «скандинавоманию» в советской науке, надлежит привести оценку, данную ей в 1975 г. Д.А.Авдусиным. А тогда археолог верно сказал, что она вызывает возражения «в методах привлечения источников и приемах освещения общеисторического фона». При этом он правомерно подчеркнул, что «для привлечения вещей к решению этнических проблем эти вещи должны быть сами этнически характерными или, по крайней мере, определимыми». В целом же концепция Клейна, Лебедева, Назаренко, отмечал А.Г.Кузьмин в 1970-1980 гг., «вызывает сомнения и возражения в конкретно-историческом плане». А именно, «если признать норманскими многочисленные могильники в Приладожье, на Верхней Волге, близ Смоленска, в Киеве и Чернигове, то станет совершенно непонятным, почему синтез германской и финской культуры (на северо-востоке, например) дал новую этническую общность, говорящую на славянском языке, почему в языке древнейшей летописи нет германоязычных примесей...», «почему нет сколько-нибудь заметных проявлений германских верований в язычестве Древней Руси...». В 1998 г. историк так еще сформулировал одну из принципиальных неувязок археологов: «...Как из синтеза норманской и финской культур на Верхней Волге (где славяне якобы появляются значительно позднее норманнов) складывается славяно-русский язык с характерными признаками смешения славянских и финских языческих верований»[76].

Забивать себе голову всеми этими «почему» и «как» Клейн, естественно, не намерен. И он будет говорить то, что всегда говорил, тем самым все дальше превращая русскую историю в приложение к шведской. А чтобы этого никто не разглядел, будет настойчиво твердить (а так он уже говорил и в 1965, и в 1999 гг.), стремясь к достижению так желанного ему единомыслия в варяго-русском вопросе, «что на данном этапе весь спор в целом перенесен в основном в сферу археологии» и что «археологические источники будут главными». Да еще охотно напридумает кучу другого всякого добра про германских Вольдемаров и Людот-Людвигов, про то, что первые русские «князья еще сохраняли много норманских черт»[77]. Вобщем всего того, на что так был щедр «ультранорманизм» XIX в., казалось, канувший в Лету. Так, М.П. Погодин уверял в 1846 и 1859 гг., что Олег - «удалый норманн», Рогнеда - «гордая и страстная, истая норманка», Мстислав Владимирович - «истинный витязь в норманском духе» и т. д., и т. п.

Но что в действительности оказалось очередной фантазией норманистов. Ибо, как это на самом широком материале блестяще продемонстрировал С .А. Гедеонов, «мнимонорманское происхождение Руси» не отразилось «в основных явлениях древнерусского быта», в том числе в действиях и образе жизни первых князей. Но если Погодин, и читавший Гедеонова, и достойно полемизировавший с ним, в 1864, 1872 и 1874 гг. отказался, под воздействием его критики, от многих положений норманизма (ибо «самое основательное, полное и убедительное» опровержение данного учения принадлежит этому исследователю), вместе с тем говоря, что «призванное к нам норманское племя могло быть смешанным или сродственным с норманнами славянскими», что в Вагрии «заключается ключ к тайне происхождения варягов и руси», что в Неманской Руси (а она была открыта Ломоносовым) в эпоху призвания только и могла жить варяжская русь, что финское название Швеции Руотси и шведский Рослаген не имеют отношения к имени «Русь»[78]. То Клейн, если и читал «Русь и Варяги» Гедеонова, то ничего в этой работе не понял или не захотел понять и принять. Вольному воля. Но для науки начала XXI в. такой «"ультранорманизм" шлецеровского типа», характерный для науки первой половины XIX столетия и «восторженный ультранорманизм» филолога А.А. Шахматова начала XX в., только во вред.