Обреченные - Нетесова Эльмира Анатольевна - Страница 26

— Обойдусь без говна! — вскипел Алешка.

— А зря! Они мне сапоги рады были целовать, когда я им взамен суда и тюрьмы эти условия диктовал. Вся милиция меня поддержала, что вот так я спор оборвал. Зачем нам суд? Мы сами судимы? На что вражда? Коль ни за что всех нас оклеймили врагами народа! Не сей зла, его и так много. Гаси ссоры — сказано в Библии. И я простил. За всех. И за вас… Так Усолье решило. Не я один.

— Теперь над нами все поселковые смеяться станут, — простонал Алеша.

— Ничуть. Вон поселковое бабье сколько твоему деду харчей прислало, враз сказать я не посмел. Четыре лодки — битком. И одежа. Теплая. Старику впору. Просят простить их. И спасибо за избавленье от беды вам передали.

— И ты поверил? Сам говоришь, бьющий не жалеет, — напомнил Алексей.

— Тот бьющий, кого я имел в виду, тебя не боится. Ему тюрьма не грозила. В этом разница меж ними агромадная.

— Не верю я им! И не согласен!

— Поди скажи о том всему Усолью. Навсегда в дураках прослывешь. И не станут вам верить. Потому как истинно пострадавший, безвинный мученик, не пожелает зла ближнему. И умеет прощать. Тем паче, что о прощеньи поселковые просили. Коль откажешь в том, трудно тебе станет жить и серед нас, — встал Гусев и, протопав к двери, задержался на минуту:

— Харчи ваши на кухне. Забери их. Не то до правды далеко и долго. С голодным брюхом не дожить. А на сытое, глядишь, мозги и просветлеют, дельные мысли зашевелятся. Так-то, инвалид. Иди за жратвой! А о жалобах закинь думать, как и о суде. Они нам — в помеху. Не забывай, кто мы, — вышел, хлопнув дверью.

— А на следующей неделе привезла в Усолье баржа оконные рамы, дверные коробки, стекло, доски, оструганные добела. Даже гвоздей пять ящиков, петли для окон и дверей. И спросив Пескаревых, передали все Алешке под расписку.

Тот краснел. Но рядом стояли ссыльные. И Алексей молча поставил подпись, принял материал и все не решался сказать отцу о случившемся. Не знал с чего начать. И тот не выдержал:

— Да не майся ты, сынок. Все верно. Шаман прав. Со всем светом не пересудишься. Лучше миром уладить. Так без греха. Оно и по Божьи. Мы простим и нам простится, — снял Пескарь тяжесть с души сына и тот впервые за все дни спокойно спал в эту ночь.

Не спалось лишь деду Пескарю. Тяжелые думы одолевали его. К кому пойти, кого попросить написать жалобу? Не может быть, чтоб ее не прочли. А уж прочтут — обязательно помогут, разберутся, отпустят в свою деревню. «Но кто согласится написать? Одного беда уже настигла. Кто ещё себе такого пожелает?»— роились невеселые мысли в голове Тимофея. И вдруг, словно просветление нашло на него. Дед даже с койки вскочил. Забыл о болезни. И утром, чуть свет, оделся потеплее. Вытащил из мешка пальто с каракулевым воротником и направился в Октябрьский. Через реку перевезли его свои усольские мальчишки, и старик, попросив их ничего не говорить ссыльным, направился знакомой улицей.

Бабку Катерину, из-за которой его побили в прошлый приезд, он нашел тут же, едва описав ее первому встречному. Тот указал на дом старухи и спросил сочувственно:

— Бедный человек, неужель себя проклял, иль жизнь надоела, что к ней свататься идешь?

— Да не с тем. Я по делам к ней, — отмахнулся Пескарь и вошел во двор.

Едва за ним хлопнула калитка, в окне появилось востроносое лицо Катерины. В глазах дьявольское любопытство зажглось. Сам старик пришел! Значит, пригляделся к ней. Глянулась. И из язвы лягушачьей в бабы произвел. «Иначе, зачем пришел одинокий к одинокой?» — мелькнула мысль. И бабка, убрав под платок свесившуюся на лоб седую прядь, заторопилась открыть дверь, натянув на морщинистое лицо радушную улыбку.

Нет, она не во всем притворялась. Искренне радовалась тому, что старик выжил. Иначе не простили б усольцы и тогда от тюрьмы не отвертеться. А тут, как не обрадуешься? Он же на своих ногах, сам к ней пожаловал. Знать, двойная выгода. Жаль, что ссыльный он. Перед соседями не похвалишься таким. А ить и не запишут с ним в поссовете. Значит, надо отказать, — решила бабка, снимая запор и впуская в дом гостя.

Пескарь всего этого и предположить не мог. Он присел на предложенный стул, ответил на вопросы о здоровье, мол, терпимо. И спросил:

— Скажи, Катерина, ты грамоте обучена? Писать умеешь иль нет?

«Ну, началось с выведыванья, подходы ищет. Не знает с чего начать»,—

усмехнулась про себя бабка и ответила:

— Я всю грамоту насквозь знаю, — задрала свой стильный нос.

— А жаловаться на кого хочешь? — екнуло сердце бабки.

— На брехню. На тех, кто нас сюда завез ни за что, испозорил, измучал, с родного места сорвал, — срывался голос Пескаря.

Старуха закашлялась от неожиданности:

— Кто тебя ко мне прислал? — и насупилась.

— Беда наша. Подвоха не ищи. Мне и так тошно нонче. Ни свету, ни жизни не рад. И на горе навовсе неграмотный. Всего-то и умею — подписаться.

— А почему ко мне пришел? Это к адвокатам надо. Они тем промышляют. Это их хлеб.

— А где их искать?

— В районном центре. Там они, при суде работают, — гордилась старуха ученостью.

— Не-ет, то не по мне, — сник Пескарь вмиг.

— Это почему?

— Кто ж меня туды отпустит, аж в самый район? Иль забыла, кто я?

— насупился дед обиженно. И добавил:

— Раз при суде, знамо, злые эти люди. А к моему — сердце надо иметь… И пониманье. Потому к тебе пришел. Может, как баба, сжалишься, возьмешься помочь, написать жалобу. Я уплачу за труды.

Бабка в деньгах не нуждалась. Сама получала неплохую пенсию, да сын

— рыбак всю зарплату ей отдавал. Но взяло верх любопытство. Ведь расскажет о себе дед. За что он врагом народа стал и живет в Усолье?

— Давай, говори, что приключилось? Если смогу — напишу. А коль нет, подумаю, чем помочь, — предложила Катерина и села напротив, ближе к печке, теплу.

Устроилась поудобнее, чтоб спокойно выслушать ссыльного. Но невольно, не желая того, поддалась услышанному и ерзала на стуле, словно ей под зад подложили крапиву. А потом и вовсе заплакала. Чего сама от себя не ждала. Не выдержало сердце. Куда провалилось, иль растаяло зло? Баба вытирала глаза углом платка, а слезы катились по щекам, стылые, непрошеные.

А Пескарь рассказывал все подробно, боясь упустить всякую мелочь. Как на духу, на исповеди, нигде не покривил душой. Сказал, зачем приезжал в поселок, когда с ней — с Катериной встретился. От чего его шатало и что случилось из-за жалобы. Ни о чем не умолчал. Бабка вздрагивала от услышанного:

— Кто ж мог знать, что такое в свете делается? Нам о вас другое сказывают. Что хуже — нет извергов. Будто вы в крови людской в войну купались. Детей фронтовиков голыми руками душили. Живых людей в землю закапывали. И та шевелилась, а вы по ней танками… Что девок и баб насиловали, а потом вешали в их домах. От всего такого кровь стыла и мы, хоть и не знали тут войны, но люто ненавидели вас, — призналась честно.

— Есть серед нас один такой, как ты говорила. В крови замаран по самую макуху. За то все его ненавидют. В зверях средь нас живет. Но и то больно, что из-за него всех обосрали. И ссылка у нас одинакова. Да вот общего промеж нами ничего нет. Но кому мы докажем свое? Богу? Ему и так все ведомо, — вздохнул Пескарь и спросил:

— Так напишешь жалобу?

— Напишу.

— Вот только одно меня сумленье берет, дойдет ли до властей она? Не вытянут ли ее чекисты из почты, как уже было? — спросил дед.

— Не смогут. Да и чего боишься? Это ваши письма из почты вылавливают. Милиция твой адрес показала отправителем. Вот и взяли письмо. По стилю и почерку нашли, кто писал. Это не тяжко. А мое письмо кому нужно? Я ж не твой, свой адрес покажу. И ответ на мой дом придет. Это точно. Твое Усолье указывать нельзя.

Через неделю Катерина читала Пескарю жалобу. Обстоятельную, хлесткую, деловую. И Пескарь немало дивился, откуда в этой куриной голове столько ума взялось? Ведь сам бы он такого век не сочинил бы.

— Благодарствую тебя! Видать, сердцем писала. Ишь, как разумно, да складно выложила все. Аж за сердце хватает. За память. Сильна ты. Не зря милиция тебя убоялась. Востра ты на жалобы. Вот тебе бы в аблакаты! — хвалил старик и полез в карман за расчетом.