Обреченные - Нетесова Эльмира Анатольевна - Страница 16

Вернувшиеся с лова ссыльные хмуро обступили новичков, не захотевших занимать землянки. Они сидели у костра плотным кольцом, озираясь вокруг, с неприязнью оглядывались на усольцев.

— Чего ждем? — подошел к ним потерявший терпение Харитон.

— Когда нас расселят по-человечески, — ответил заносчиво мужик в зимнем пальто с каракулевым воротником.

— Человечье жилье сами себе построите. Как мы в свое время. А сейчас благодарите Бога, что не под открытым небом вас оставляем, как нас когда-то бросили. А не хотите — живите у костра. В дома не возьмем, — сказал, будто обрубил, Харитон.

К ночи приехавшие заняли землянки. И лишь Лидка взяла в свой дом костистую бабу с детьми.

Пожалела Лидка детвору, прижавшуюся к бабе со всех сторон.

Ерофей, придя домой, рассказал Зинке о встрече с земляком. Баба дрогнула. Первая любовь… Не думала свидеться. Приказывала сердцу забыть. А судьба, словно посмеялась.

— Семьей обзавелся? Иль все один? — спросила, будто, ненароком.

— С семьей. Возле него баба с детьми стояла, как квочка. Но не с нашего села.

Я

В эту ночь Зинке не спалось. Память вернула ее в давнее прошлое. Не ворошить бы… Ведь столько лет минуло. Изменился Ерофей, да и она. не та стала. Столько вместе пережито. Дитя растет. И плакала баба, моля Господа отвести, уберечь от греха, не пасть в грязь, не нарушить заповедь святого Писания.

Ничего этого не знал и не слышал Ерофей. А утром, чуть свет, ушел на лов. Пошла на работу и Зинка. Она даже не оглянулась на новых ссыльных, — сгрудившихся у костра.

К обеду на море начался шторм. Пошел промозглый осенний дождь, и бабы, укрыв головы и плечи подолами юбок, побежали в село без оглядки.

Вытащили лодки на берег и мужики. Успели домой уйти раньше женщин. И Зинка, войдя в сенцы, сразу поняла — Ерофей уже пришел. Кого-то привел. Из дома чужой голос доносится. Прислушалась. Узнала. И сердце забилось ошалело.

Баба вытерла лицо, вымыла забрызганные грязью ноги в кадушке, одернула юбку и вошла в дом, словно только что вышла из него.

Гость сидел за столом на кухне. Завидев хозяйку, почтительно встал. Поздоровался. Оглядел бабу быстро, жадно. В глазах огонек зажегся. Зинка пошла переодеться в сухое.

Мимоходом заметила, что муж не угощал гостя. Значит, незванно объявился, сам пришел. Может из-за нее? Чтоб взглянуть. Иль намекнуть, мол, не все утратили годы.

— Потускнел он. Изменился. Осел как-то и поблек. Плечи ссутулились. Чуб поредел. Глаза выцвели. Лицо в морщинах. Но улыбка осталась прежней. А значит время не вытравило, — отметила Зинка. И, помолившись, спокойно вошла на кухню.

— В плену я был пять лет. А когда выпустили, куда возвращаться? Расстреляли бы меня, как других, за то, что сам себя не убил. Вот и прижился на чужбине. Выучил язык. Работал. Но домой тянуло. Не один я у австрияков маялся. Много русских там осело. Семьями обзавелись. И я… Думал никогда своего села не увижу. После гражданки сколько лет прошло! А тут новая война. Нам и предложили, помочь новой власти навести порядок в своих селах. Короче, стать полицаями, старостами, за хорошую плату. Сулили многое. Дома, скотину, харчи. И полную поддержку немцев. Я и соблазнился. Поверил. Домой хотелось. Стариков увидеть, помочь им и защитить. Кто ж кроме меня? — закурил гость.

— Эх, Митька, а я то про тебя думал, что ты погиб, — вздохнул хозяин.

— Так все думали. Даже мои старики. Я ж писать им боялся, чтоб за связь с заграницей не убили. Молчал. И приехал в конце сорок первого, как снег на голову свалился среди ночи. Меня старостой участка назначили. Село ты бы не узнал. Оно впятеро вымахало. Отстроилось. Городом стало. Ну, а должность с виду негромкая. Хотя права большие. Мне их враз растолковали. К счастью, люди меня не узнали. И только старики. Моих не проведешь. По голосу свою кровь почуяли. Обрадовались, что из мертвых воскрес. Что с семьей вернулся, как человек, при хорошей должности.

— А люди, сельчане как? — спросил Ерофей.

— По-разному, Но я никого не обижал. Помогал им. Сами знаете, что у меня врагов никогда не было. Никто из-за меня не пострадал. Никого я не выдал. Ни под виселицу, ни под пулю не подвел. За своих детей боялся. Чтоб не мстили. А потому ничего не опасался для себя, когда немцы отступили. Хотя они советовали мне уехать с ними. Я отказался. И зря. Сграбастали меня враз. Не стали разбираться, был от меня вред иль нет? Главное, мол, старостой работал. И всю семью подчистую замели. Хорошо, что старики успели к старшему брату перебраться. В другое село. Будто почуяли, что меня ждет. Их и не тронули. Зато нас — сослали. Как предателей. А в чем виноваты? Не я — другой бы был. И кто знает, что лучше? — вздохнул гость.

— Злыдней ты не был. Это верно. Дурак на подлости не способен. Ума не хватит, — согласился хозяин.

Гость обиделся. — Это почему же я — дурак? Меня за границей таким не считали. Да и не выжил бы, будь таким. А вот ты себя умным считаешь, но влип хуже меня.

— Я от подлецов пострадал, от завистников. Этих умом не возьмешь. Но выжил. И даже здесь не из последних. Все как у людей, сам видишь. Хоть нас голышом отправили. Без копейки и куска хлеба. Так-то вот!

— Был бы ты умным, не сидел бы в Усолье. Кое-кто и побогаче вашего жил, а в кулаки не попал и живет на воле, — прищурился гость.

— У каждого своя планида. Я жил на виду. Работал, не тарахтел. Ни перед кем не унижался, как ты. Я — кулак, а ты — сознательный, в бедняках ходил. А нынче оба тут паримся, — невесело усмехнулся Ерофей и спросил внезапно:

— А ежли по совести, не на исповедь же ты ко мне пришел. Чего ж занесло? Что хочешь?

— Попроситься пожить у тебя на время. Пока избу поставлю. Не заживусь…

— Не-е, земеля, тебя я знаю. Лодырь из лодырей. А дома руками строят. Не языком. Им сколько хошь бреши, стены этим не поставишь. Ты завсегда бездельником был. То мне, как никому, известно. Не пущу. Попросишься на зиму, а избу до конца жизни не поставишь, — рассмеялся Ерофей.

— А ты, Зин, иль тоже мне откажешь? Не поверишь, как и Ероха? — внезапно обратился гость к бабе.

— Как хозяин.

Он дом строил.

таким не

Ерофей вприщур глянул на обоих. И спросил сквозь зубы:

— Ас чего об таком бабу спрашиваешь? Иль она заместо меня голова семьи иль тебе моего слова мало? Нешто смирился б я с ее дозволеньем поперек моего слова?

Гость улыбнулся криво:

— У женщин сердце мягче. Вот и понадеялся, что не откажет по старой памяти.

Зинку, словно кипятком облили. Схватила гостя за грудки, сорвала со стула и толкнув дверь плечом, выкинула грязной охапкой наружу, крикнув зло:

— Я тебе, паскудник, язык поганый вырву! Ишь чего вздумал? Чтоб духу твоего вонючего тут не было, рожа продажная! Не то сама башку тебе снесу!

Ерофей сидел у стола сцепив кулаки, бледный.

— Сознавайся, шалава, путалась с ним?

У Зинки от страха все внутри похолодело.

— Не отрекайся от греха! Полюбовник тебя выдал! — встал перед бабой лохматой горой.

Зинка упала перед ним на колени. Заплакала горько:

— Был грех, Ерофеюшка, давно, по глупости. Прости меня ради всего пережитого! Век того не утворю. Ради дочки, прости! Виновата была. По молодости стряслось. Когда избил ты меня. После того! — выла баба.

— С кем еще путалась?

— Другого греха нет на мне.

— Встань! — потребовал мужик. И посадив Зинку напротив, сказал, тяжело роняя слова:

— Угляжу твой блуд, с ним, иль с кем другим, голову руками скручу. Ни на что не гляну. Коль приглянешь кого другого, скажи мне. Но живя со мной — не крути. Не позорь! Не спущу такого!

— Будет, Ерофей. Много с того времени изменилось. Дорог ты мне. Хотя и не враз это случилось. Себя за грех свой все годы кляла. Да не исправить. Не вернуть. Больше, чем я себя ругала, никому уж не добавить. Внутри черно. Годы мучалась. А теперь, либо убей, либо прости…