Хрустальная ваза - Каманин Федор Георгиевич - Страница 13

• Предыдущая
• 13/17
• Следующая

— А обедать?

— Мы уже пообедали, обедай один.

И девочек точно ветром сдуло.

Машина грустно уселся за стол, он не любил обедать один.

А в школе уже все собрались. В большом зале уселись гости: управление завода, заводской комитет, делегаты от цехов, представители от городского Совета и от комсомола и человек сто из соседней школы.

Настя с Любою уселись в последнем ряду и стали ожидать начала. Всегда бойкая Люба сидела теперь смирненько, крепко уцепившись за руку Насти.

— Ох, боюсь я, Настя, — говорит она подруге.

— Чего боишься-то? — удивилась Настя.

— Ну как же?.. Вдруг наша школа провалится. Тогда беда, стыдно будет нам, ведь мы их вызвали.

— Да, это будет плохо.

На трибуну вошел Костя Плахин, первый оратор ФЗУ.

Все затихли, приготовились слушать отчет. Костя кашлянул раз, другой и начал:

— Мы не хвалюшки пустозвонные, мы фабзайчата, завтрашние рабочие. Завод наш соревнование проводит, все рабочие взялись показать друг другу, как работать должен каждый. Мы — ваши дети, смена ваша, от вас отстать не хотим: мы вызвали на соревнование соседнюю школу. Учеба — работа наша, товарищи, потому мы и решили подтянуться хорошенько, учиться как следует. Учебу, которую мы ведем на заводе под руководством инструкторов, рабочие знают, а кто не знает — на выставке наших работ увидит после заседания. Выставка — в классе второй группы. А вот о другой части нашей учебы, о том, чему мы учились вот тут, в стенах этой школы, я сейчас буду говорить…

И Костя начал перечислять достижения школы. Он подробно, обстоятельно докладывал собранию, как та или иная группа училась, как тот или иной ученик подравнивался, подтягивался.

— У нас один ученик есть, Вася Кулешов, последним по математике был. Он все время ленился, дурака валял, потому и не мог одолеть математики. Теперь он подтянулся, хорошо стал задания выполнять. У нас ученица есть — Синюкова Люба…

У Любы поплыл туман перед глазами.

— Она рисовать не умела и не хотела, больно непоседа она, — докладывает Костя. — А теперь она первая у нас по живописи, работу ее вы увидите на выставке…

У Насти сердце стучит радостно: значит, Любу она не подвела!

— Ты слышишь? — спрашивает она Любу.

— Слышу, — шепчет Люба.

— Ты рада?

— Чего ж мне радоваться? Ведь это ж ты рисовала.

— Да, но это я для тебя ведь, — говорит Настя.

— Мы говорим вам, товарищи, что и выйдя из этой школы, будем постоянно работать так же, как вот теперь учимся: с бодростью друг перед другом, друг с другом, — закончил Костя Плахин свой доклад.

Вслед за Костей поднялся инструктор Жуков, хороший мастер, но плохой говорун, двух слов толком не свяжет. Он занимался с фабзайчатами в шлифовальном цехе.

— У меня которые работают, то… то из этих самых, говорю я, из них толк выйдет: и ребята и девчата старательные, — сказал Жуков и сошел с трибуны.

Жукову хлопали, всех рассмешила его неуклюжая речь, и все знали, что хотя он и сказал немного, но большей похвалы трудно добиться у молчаливого инструктора.

За Жуковым поднялся на трибуну Слепнев, за Слепневым — Мухин, за Мухиным — Шилин. Все инструктора, у которых на фабрике фабзайчата учатся на станках работать. И все, как один, говорили, что ребята за последнее время подтянулись, работали хорошо. Потом директор речь сказал.

— Я рад, — говорит директор, — что молодежь у нас хорошая. Дятьковский Хрустальный первый в Союзе по выработке хрусталя, дятьковские мастера лучшими считаются. И вот теперь я вижу, что и молодежь наша работать будет не хуже стариков.

Когда кончились речи, перерыв объявили.

А после перерыва все пошли на выставку работы осматривать.

Во втором классе, у стен, на полках, выстроились стаканы, кувшины, графины, кружки, цветники, вазы, корзинки, сервизы, колпаки для ламп. Прессовые, граненые, расписные. И все это работы фабзайчат.

Класс второй группы меньше зала: теснота, давка поднялась.

— Товарищи, не сразу все, по очереди можно осмотреть, не спеша, — волнуется заведующий школой.

У полки с расписной посудой стоят мастера-живописцы, директор фабрики и учитель Василий Иванович. А поодаль чуть Прокоп Машина стоит и к разговору прислушивается.

Прокоп Машина пришел как раз в то время, когда Костя Плахин о Любе говорил. И теперь он смотрел на работу Любы, на вазу с надписью внизу:

— Ну, что вы скажете? — спрашивает директора Василий Иванович.

Директор долго молчит и думает. Он колеблется. Работа Нины Смирновой, кувшин расписной, тоже хороша: завод вдали, синий дым из труб, а впереди девушка-работница. Но вся беда — он видел это в одном журнале на картине известного художника. Зато работа Синюковой для него загадка. Как она могла додуматься нарисовать так эту простую березовую ветку, с золотыми осенними листочками? И просто и красиво. А самое главное — именно так нужно было вазу расписать, именно так. И такая роспись будет недорого стоить, а спрос на нее должен быть большой.

— По-моему, вот эту вазу я бы в выставочный отдел поставил. А девочку эту, Синюкову, надо теперь же к живописному отделению прикрепить. Она уже сейчас может хорошо работать, — сказал директор.

— Я тоже так думаю, — радостно согласился с ним Василий Иванович. — Талант, талант, больше ничего не скажешь.

Прокоп Машина даже крякнул от радости и кинулся искать Любу и Настю.

А Люба, заметив, что вазой все любуются, потащила Настю одеваться.

— Побудем еще, Люба, — говорит Настя.

— Нет, нет, уйдем, а то они меня позовут, и тогда я пропала, я не знаю, что и сказать им, — тащит Люба Настю.

Почти у самого дома Машина нагнал их. Он схватил Любу, поднял вверх и закричал:

— Коза моя!

А Люба отбивается и чуть не плачет.

— Брось, брось, говорю! — кричит она на отца сердито.

— Ну и Коза, ну и молодец! Ты слышала, Настя: она лучше всех рисует! А я и не знал! Ну и Коза!

— Ну, перестань же ты, Паровоз дурацкий, когда не знаешь ничего! — плачет Люба.

— Нет, я знаю, все знаю! — смеется Машина. — Я знаю, что моя дочурка лучше всех рисует, лучше даже Смирновой. Да! Я долго смотрел, слушал, что другие говорят. И все хвалили твою работу, Коза, все!

И тут только он вспомнил про Настю, подумал, что ей обидно, быть может. Он спохватился, опустил Любу наземь, Настю поднял.

— А ты, Настя, не тужи. Ты тоже хорошо рисуешь, особенно тот раз Стрекозу с Макаркою ловко нарисовала ты. И как знать, ежели бы и ты сейчас в фэзэу училась, то и твоя работа, пожалуй, тоже не хуже Любиной была.

— Я и не тужу, дядя Прокоп, — говорит Настя.

Весь вечер Машина радовался, прыгал, точно маленький. И никак понять не мог, чего Люба-то куксится, не радуется.

«Это она заважничала, гордиться начинает… Ну и пусть поважничает немножко, она это заслужила», — решил он.

А назавтра утром две беды: первая для Насти, вторая — Любина.

Прокоп Машина только что встал, вышел на двор — Стрекозе и Макарке с курами корму дать — и вернулся домой. Девочки еще валялись в кровати и о чем-то разговор вели, как в дверь постучал кто-то.

«Ну! Кого ж это принесло в такую рань?» — думает Машина, идя дверь открыть.

— Кто тут?

— Я, — отвечает грубый голос за дверью.

— А кто ты? — спрашивает Машина.

— Человек.

— Что ж тебе нужно?

— Мне нужно… Прокоп Синюков тут живет, мастер который? Его еще Машиною зовут…

Машина открыл дверь. Перед ним стоял мужик в зипуне, в лаптях, борода черная с проседью.

— Вот я и есть Прокоп Синюков. Говори, зачем я тебе понадобился? — говорит Машина гостю.

Мужик помялся и робко начал:

— Так как прослыхали мы, слух такой был до нас, что девчонка моя, Настя, сбежавшая которая, при тебе находится, на завод работать поступила…

• Предыдущая
• 13/17
• Следующая