Осени не будет никогда - Липскеров Дмитрий Михайлович - Страница 2
- Предыдущая
- 2/54
- Следующая
«Хвала тебе, Антонида!» – пропел про себя парализованный.
А рядом тарелочка с селедочкой, нарезанной толстыми шматами, и тоже играет на солнце перламутром рыбка, укутанная красным ялтинским луком, с молокой и икрой посреди селедочницы… Дополнял всю эту великолепную картину увесистый пук зеленого лука, и не какого-нибудь, выращенного на подоконнике, а самого настоящего, земляного, купленного Антонидой на рынке.
Жена переставила все вышеперечисленные драгоценности на обеденный стол, помогла Шашкину переползти в кресло и катнула его к трапезе.
– С праздничком! – провозгласила она, разливая водочку по стаканчикам.
– Ы-ы-ы! – поддержал Шашкин и, ухватив истонченной рукой полный стаканчик, не пролив и капли единой, опрокинул водку аж в самое горло.
Ел он, конечно, как свинья. Загребал сразу по три блина всей пятерней и заталкивал выпечку в рот, а то, что не помещалось, все равно уминал пальцами. Сметану лакал прямо из литровой банки, измазав при этом даже брови и часть нечесаной шевелюры. Селедку молол зубами, как мясорубка, даже если кости твердые чувствовал. Рыгал и икал, не стесняясь.
Антонида не сердилась на сию свинскую картину, а наоборот, умилялась ей, утирая Шашкину рот исправно, как профессиональная сиделка.
– С праздничком! – повторяла она.
– Ы-ы-ы! – вторил Шашкин. Счастье, однако, не длится вечно и кончается враз.
Он быстро обожрался и допил водку. Праздничный взгляд его угасал угольком, превращаясь в обыденный – пепельный. Про себя он подумал, что водяра левая, что все вокруг воры, а Антонида день ото дня толстеет…
Пока жена убирала посуду на кухню, Шашкин докатил до окна и опустил шторы, погружая комнату в полумрак.
На миг в его душе что-то взметнулось непонятное, то ли к Антониде чувство благодарности, то ли к себе жалость, он вновь подкатил к столу, пошарил рукой на дне таза, ухватил последний блин и засунул его в рот. Блин необычно хрустнул.
«С яблочком», – подумал Шашкин и решил, что все-таки благодарность у него в душе к Антониде поселилась.
Дохрустев блином с ухом, Шашкин катнул к кровати и умело перевалился на нее, оставшись лицом к стене. Глаза его закрылись сами собой, забытье пришло стремительно, и приснился калеке удивительный сон. Будто бы он совсем еще юный, еще ни разу не трогавший щек бритвой, целует в алые губы еще более несмышленую девочку. И вот они в неумелости своей стукнулись зубами, покраснели тотчас, а потом, смущенно улыбаясь, пробовали вновь и вновь… Шашкину приснился даже вкус губ девочки, он был какой-то блинный и сметанный…
Шашкин во сне рыгнул, и более ему ничего не снилось…
2
Он не почувствовал, как ему отрезало ухо, да, собственно говоря, даже крови не было, лишь алый контур потерянного органа обрамлял черную дыру, ведущую в мозг.
Лысая голова оборотилась навстречу движению авто и похлопала глазами, глядя на приближающийся транспорт.
Отовсюду сигналили, а некоторые, на дорогих автомобилях, молча прокатывали прямо над канализационным люком, заставляя лысую голову прятаться.
Наконец, где-то загорелся красный свет, и вслед за лысой головой показались и руки, мгновенно отодвинувшие крышку люка. Руки напряглись вновь и явили на свет тело, одетое в форму работника жилищного хозяйства. Работник прыгнул в сторону тротуара, и, если бы в тот момент замерили длину его прыжка, то она составила бы мировой рекорд. А если учесть, что лысый прыгал с места!..
Машины вновь покатили на зеленый, окна особо ретивых открывались, и из них до лысого доносилось:
– Кретин! Люк закрой!.. Урод!..
Коммунальщик только глубже втягивал в плечи голову и уходил быстрыми шагами от дороги прочь.
– Свинота! – донеслось до него, когда лысый уже сворачивал на бульвар.
На бульваре было пустынно и зябко, но коммунальщик холода не чувствовал, даже присел на покрытую старым снегом лавку, поерзал по доскам задом, затем уложил свой большой лоб на белые руки и закрыл глаза.
Мужчине, видимо, было не по себе, его плечи то и дело вздрагивали, а пальцы барабанили по лысине, словно играли гаммы. Мыски форменных ботинок поочередно, дробью, били сухой асфальт.
Он даже не почувствовал, как на его голову спикировал снегирь и нагадил на макушку. Наглая птица отлетела на время, дабы посмотреть на результат… Затем вернулась, пару раз клюнула чистую кожу, вспорхнула на сантиметр-другой, после, уже вовсе освоившись, расположилась на лысине и проверила оперение, засовывая свой маленький клювик под розовые перышки, прямо к тщедушному тельцу… Ей стало скучно, и, глупая, она стала вышагивать по человеческой голове, словно по плацу. Скользнула по лысине в одну сторону, словно с горки скатилась, затем – в другую… То, что она увидела справа, привлекло ее внимание всерьез. Она вспорхнула и подлетела к голове с правой стороны, именно туда, где зияла черная дыра, ведущая в мозг. То ли птичке показалось, что это дупло, то ли она совсем потеряла рассудок, в общем, снегирь взлетел на высоту мерзлой рябины, сложил крылышки и, как крошечный истребитель, спикировал к черной дыре. И уже остались до нее какие-то сантиметры, как вдруг лысая голова вздернулась, коммунальщик открыл рот и крепкими зубами поймал снегиря, два раза хрустнул челюстями и проглотил налетчика.
Все это произошло в доли секунды, снегирь даже не успел испугаться, зато сие природное явление наблюдала студенточка-мархисточка, первокурсница, с такими же розовыми, как перышки снегиря, щеками, которые стали красными от увиденного.
Девушка направлялась в библиотеку, чтобы почитать на виду и продемонстрировать свою прелестную молодость. Завиточки нежных волос возле изящных ушек, вздернутый носик и непременные ямочки на щечках. Конечно же, она собиралась делать это не сознательно, повинуясь лишь природе одной, владычице всех младых сердец, так склонных к любовному томлению по весне. А знатоки ведают, что особенный градус томления именно в студенческих библиотеках…
Но от увиденного мархисточка пришла в ужас, и ей захотелось тотчас в кустики, которых имелось на бульваре в достатке, но ведь зима и все видать, словно через решетку. Желание становилось нестерпимым, сознание студентки стерло пережитый шок, и она помчалась на своих тоненьких ножках к ближайшему бутику, где надеялась, что ей не откажут…
Только поздним вечером она вспомнила случай на бульваре. Было в нем что-то жуткое и одновременно притягательное. Благо в московской квартире все было рядом, и, сделав свои дела, она улеглась в девичью кровать и забыла всю свою прошлую жизнь…
Коммунальщик даже не почувствовал, как проглотил снегиря. Он продолжал сидеть на бульварной лавке, уложив голову в ладони.
А потом, часа через два, вокруг него собрались дети и принялись выкрикивать всякое.
– Лысый-лысый! – кричали мальчишки. – Где ухо потерял? Лы-сы-ыый!..
– Сдох, что ли? – предположил один, когда компания уразумела, что дядька не реагирует.
– Явно коньки откинул, – поддержал второй.
Тогда первый отломил от рябины веточку, отщепил с нее отростки и стал медленно приближаться к лысому.
– Дядя, – проговорил пацан тихонько, вытягивая вперед руку с веткой. – Дя-день-ка лы-сый!
– Да брось ты его, Сань, – испугался товарищ.
Остальные же из компании удалились на почтительное расстояние и наблюдали.
Конечно же, мальчишка хотел засунуть свою ветку в ушную дырку, и, как снегирь, сам не знал, для чего это ему надо, но, вероятно, жестокость, смешанная с естествоиспытательством, влекла пацана к риску. Он хотел не только засунуть палку в дыру, но и провернуть ее там.
– Не надо, Сань, – канючил товарищ.
Он уже почти дотронулся кончиком ветки до кожи, уже нацелился ковырнуть, как вдруг рука лысого мгновенно схватила пацана за запястье с такой силой, что кровь в руке мальчишки вспрыгнула аж до плеча.
– Дяденька! – захныкал товарищ. – Отпустите его! Он не хотел!
Лысый притянул Санька к себе, заглянув ему в самые глаза с каким-то нездешним любопытством, затем резко оттолкнул подростка и вновь опустил голову на руки.
- Предыдущая
- 2/54
- Следующая
