Точка опоры - Коптелов Афанасий Лазаревич - Страница 76

• Предыдущая
• 76/167
• Следующая

— Это вам за «свободу»!

— Это за «учредительное собрание»!

А вечером, очистив улицы от публики, студентов погнали в Бутырки. Больше тысячи человек! По бокам шли солдаты, как в атаке, с винтовками наперевес, ехали конные жандармы и драгуны с обнаженными шашками…

Заступники Ники-Милуши выиграли сражение!.. Рассказывают, что в этот час настоятель храма Христа Спасителя служил благодарственный молебен!..

«А среди студентов мог оказаться этот… Как его?.. Дядя Миша! — вспомнил Савва Тимофеевич. — Репетитор сына Марии Федоровны. С Бауманом был связан… Конечно, мог… Она его так ценит, так уважает… Есть отчего болеть сердцу!.. И как она, голубушка, только держится на сцене?!»

Дождавшись антракта, Морозов поспешил за кулисы. Шел не мелкими, как обычно, а широкими, беспокойными шагами.

Первой ему встретилась Маша — Ольга Книппер, еще не успевшая войти в свою уборную.

— Ой, Савва Тимофеевич!.. — махнула рукой. — Сегодня отчаянный спектакль!.. Ужасный!.. Наша Маруся потеряла волю над собой. До выхода ревела и сейчас вся в слезах. Не случилось бы беды… Может, вам лучше не ходить к ней?

— Нет, я все-таки загляну.

— Ну, с богом!..

Андреева узнала его по стуку; всхлипывая перед зеркалом, откликнулась:

— Войдите, Савва… Тимофеевич… — Приложила платок к глазам.

— Мария Федоровна, голубушка!.. Не надо так… — говорил Морозов, целуя то одну, то другую ее руку. — Успокойтесь, милая!..

— Провал?! Полный провал?! Говорите правду.

— Да что вы?! Как всегда — большой успех! Вы же слышали аплодисменты.

— Ничего я не слышала… Об одном думала: скрыться бы поскорее… И утешать меня не надо… Что сейчас скажет Константин Сергеевич? Как я посмотрю ему в глаза?.. Такого со мной еще не бывало. И все из-за вчерашнего…

— Понимаю… И вы успокойтесь… Ну, подержат несколько дней и отпустят. Случалось ведь так…

— А в прошлом году — в солдаты. И нынче могут так же… В ссылку угонят, в Сибирь. — Мария Федоровна повернулась к Морозову и взяла его за руки. — Савва Тимофеевич, на вас надежда. Если их — в Сибирь, купите всем полушубки. Чего вам стоит? Вы же можете. И кого удастся — на поруки до приговора.

Морозов понимал, что Мария Федоровна беспокоится, прежде всего, о Дяде Мише, который доставляет ей нелегальную литературу, а она продолжала:

— Придется попросить Желябужского. Он не откажет. При всех своих регалиях поедет к Трепову. Ему это удобнее. Поручится за Дядю Мишу. И вы, Савва Тимофеевич, голубчик…

— Все сделаю, любезная. Полушубки будут. — Морозов опять поцеловал руки Андреевой. — Только вы успокойтесь. Вам же через несколько минут на сцену…

— Я уже спокойна. Верьте мне. — Мария Федоровна повернулась к зеркалу, начала пудрить точеный нос и щеки. — Совершенно спокойна. Даже стыдно, что так распустила нервы… Больше этого не будет. А вас прошу: досмотрите до конца. Буду чувствовать, что вы здесь, и возьму себя в руки. Не подведу.

— Я уверен. Вы можете, — сказал Морозов от двери. — А утром, с вашего разрешения, наведаюсь к вам.

— Мария Федоровна, голубушка!.. — говорил Морозов, входя в гостиную и протягивая руки Андреевой. — Куда прикажете — полушубки?

— Уже есть?! Прямо сюда.

— Смелая женщина!.. А я бы все же посоветовал: поосторожнее.

— Я, — улыбнулась Андреева, опускаясь в кресло, — дама-благотворительница!

— Зубатов может и к вам подослать бегунков. Посматривайте. — Савва Тимофеевич сел по другую сторону столика. — Уж больно хитер окаянный! Изворотлив, яко змий. Но, поверьте мне, скоро сломает себе шею. На этих полицейских рабочих организациях. Наши промышленники потеряли терпение, послали депутацию в Петербург: дескать, сеет вражду между рабочими и хозяевами, по-своему держит руку мастеровщины. Они так понимают. Будут молить о мире и благоденствии. А ваши говорят: мира не будет. И, я чую, правда на их стороне. На горизонте собираются тучи. Над людским морем реет буревестник. — Взглянул в глаза. — Вы от Горького не получали писем? Здоров ли Алексеюшко?

— Кажется, ему лучше… Пьесу пишет…

— Поторапливайте… К будущему сезону…

Морозов вспомнил вчерашний спектакль и хозяйку дома в одной из самых обаятельных ее ролей. Ирина, стройная, легкая, элегантная двадцатилетняя девушка с большими карими глазами… Много раз смотрел и всегда забывал, что актрисе скоро исполнится тридцать пять: перед ним было одно из чудес перевоплощения. Молоденькая, в белом… Чебутыкин говорит ей нежно: «Птица моя белая…» Несомненно, Антон Павлович писал роль для нее Она и впрямь напоминает птицу… в клетке. Обвел глазами гостиную, будто видел впервые полированную мебель, плафон с тонкой лепкой, бархатные портьеры с золотистой бахромой.

«Холодно и одиноко ей, как птице в золоченой клетке. И в глазах задумчивость, ожидание чего-то нового, значительного. Не только оваций зрительного зала… Чего-то большего…»

После мимолетного раздумья, озадачившего хозяйку, сказал:

— И для вас в его новой пьесе, надеюсь, найдется роль?.. Он не может не написать…

— Не знаю… Не думаю… Бедные студенты нейдут из головы… И еще у меня… — Мария Федоровна порывисто приподнялась, будто решаясь на что-то отчаянное, и кинула жаркий взгляд в маленькие глаза собеседника. — Еще одна просьба… Вы уж извините, Савва Тимофеевич, миленький!.. Но Горький далеко, и мне, кроме вас, обратиться не к кому.

— Алексей Максимович, насколько мне известно, деньги не чеканит, — улыбнулся Морозов уголками губ и, подаваясь грудью к столику, спросил в упор: — Для «Искры» надо?.. Понимаю… Видать, умнейшие там люди. России нужны такие. Партию сколачивают крепкую. И знают, кого в финансовые агенты завербовать. Разве вам откажешь? Но уговор: уж вы мне свежий номерок приберегите.

— Неужели читаете?

— Голубушка! — Морозов прижал руки к груди. — Я — капиталист и должен знать, куда пойдут мои деньги. И мне небезразлично, что там пишут о нас, какое завтра будет солнышко над миром. И какой нам срок жизни. А больше того, хочу узнать, когда будут отпевать этого тумака — Нику-Милушу.

Распахнув пиджак, достал часики:

— О-о, засиделся я у вас! — Прощаясь, сказал: — Чек доставлю завтра. Попы говорят: добрые дела зачтутся на том свете, а мне бы — на этом, после вашей революции. Если доживу…

— Савва Тимофеевич!..

— Молчу, молчу… — Поцеловал руку. — С вашего разрешения, завтра в это же время.

Дядю Мишу выпустили под поручительство Желябужского. Студент сразу же стал перевозить в Бутырки полушубки и валенки, полученные от Морозова; одел в них девяносто пять заключенных за «беспорядки скопом», которых по царскому повелению высылали в Сибирь; всем говорили:

— Это от политического Красного Креста.

По воскресеньям Анна Егоровна стряпала пироги. Муж любил «весенние» — с зеленым луком и яйцами, дети предпочитали «зимние» — с ливером. Вот и сегодня им были обещаны ливерные. Кто же думал, что все переменится? Оказалось, что и у начальства бывает семь пятниц на неделе.

Анна Егоровна встала рано, сказала мужу, чтобы вскипятил самовар, и торопливо накрыла стол: нарезала хлеба, поставила масло, положила кренделей в сухарницу.

Дочь, гимназистка с пышными косами, увидев, что мать уже наряжается перед зеркалом, капризно скривила губы:

— Ну уж, мама… Опять ты…

— А пирогов тю-тю! — присвистнул сын, пробегая по коридору к умывальнику. — Знал бы — еще поспал.

— В следующее воскресенье обязательно с ливером.

— Ты обещала сегодня.

— Меня ждут… Девочка моя милая! — Анна Егоровна поцеловала дочку в щеку. — В Красном Кресте…

— Опять в Бутырки? Передача революционерам? — спросил сын. — А кому сегодня, мамуля? Кому?

— Много будешь знать… — Серебрякова поворошила сыну кудлатые волосы, — …говорят, скоро состаришься.

— Ну, до этого далеко! — снова присвистнул сын. — Может, еще и мне… Вот так же передачи…

У Анны Егоровны дрогнули плечи, по спине прокатился холодок.

• Предыдущая
• 76/167
• Следующая