Точка опоры - Коптелов Афанасий Лазаревич - Страница 64

• Предыдущая
• 64/167
• Следующая

Ничего. Там не будут сидеть сложа руки. Что-нибудь придумают без нее. В Австрии есть какой-то юный одесский эмигрант по фамилии Вегман. Она, Димка, помнит — присылал для первых номеров «Искры» свои «Письма из Вены». Рвался перевозить газету на родину. Может, он возьмется…

А вот и Одесса!.. Милая Одесса!.. Казалось, там все было поставлено отлично. Болгарин привозил «Искру» пудами. Хватало на весь юг… Быстро и аккуратно… И Конкордия такая осмотрительная девушка… Думалось, комар носа не подточит. И вдруг… Как гроза среди ясного неба… Жаль Конкордию. Будто младшую сестру потеряла. И болгарина жаль. А ужас еще и в том, что полиция, говорят, открыла ключ. Примутся расшифровывать письма, узнают явки и пароли. Тут уж жди беды по всему югу. Начнут хватать одного за другим… Ой, даже подумать страшно. Нужно всем менять ключи для переписки. Скорее, скорее. Не терять ни часа…

Димка еще раз выглянула в коридор. Никого!.. Можно не волноваться.

Вынула свечку из фонаря, поставила на столик, достала бумагу. Чернильницу-непроливашку принес заботливый проводник. И перо принес. А тряска ей не помешает — она уже привыкла писать письма в мягких вагонах среди ночи. Это будет четвертое. Нет, больше… Пересчитала по пальцам. Да, уже пятое. Ильичи не упрекнут в бездеятельности: она не потеряла ни одного дня. И обо всем-всем старалась рассказать им в письмах. Пусть знают: неладицу здесь можно устранить только на совещании искровцев. И она выполнит свою миссию до конца — соберет их. Где? Конечно, в Киеве. Там все же безопаснее, подальше от Зубатова, хотя его летучих филеров, как говорят, и там полно. Она не сомневается, южане поддержат. Будут отчислять из партийных касс деньги Феклуше. Милое и забавное имечко Ильичи придумали для редакции «Искры»!..

Но сначала об одесской беде. Скорее, скорее. Они там, в Мюнхене, еще не знают. Наверняка пишут письма по старым адресам, зашифровывают тайну, а царские охранники прочтут — погибнут люди. Скорее. В Харькове опустить в почтовый вагон. Так будет надежнее…

И Димка пишет, прикусив нижнюю губу. Старается как можно спокойнее:

«Страшно тяжелое впечатление произвело на меня мое пребывание в… — По памяти, быстро и легко зашифровывает своим ключом: «Одессе». При толчке вагона перо вонзается в бумагу, оставляет кляксу. Димка морщится, зашифровывает снова и продолжает писать открытым текстом: — Более основательно трудно было погибнуть. Часа в три дня прямо с вокзала со всем багажом взяли господина[18], а в 5 часов дня на улице взяли Тодорку. Дома ничего не нашли, но скверно то, как оказалось, что уже недели за 2 до этого перехватывались письма Тодорки, и говорят (узнали косвенным образом), что открыт ключ. Соображайте и обдумывайте… Все это произошло 1-го декабря старого стиля, по-видимому, по всей России были набеги».

Вагон качнулся, и по листу рассыпались мелкие кляксы.

Пустяки. Марица извинит за неопрятное письмо, — знает, что Димка пишет в поездах. Только зря чернилами. Лучше бы карандашом.

К углу двухэтажного, покосившегося от времени деревянного домика возле Марьиной рощи в Москве прибито ржавое днище от стирального корыта, на нем — кривые буквы: «Лужу и паяю. Слесарь Богданов». Коряво нарисованная рука указывала на нижнее оконышко. Там виднелись кастрюли, чайники и керосинки. Но самого слесаря можно было застать дома только в первой половине дня или поздно ночью. В остальное время заказчиков встречала Прасковья Никитична. Отрываясь от стряпни или от чужого белья в стирке и вытирая руки о фартук, она говорила женщинам:

— Олово у мужика-то мово кончилось. Пошел купить да что-то долгонько не ворочается. Боюсь, не загулял ли. Ты уж, миленькая, наведайся в другой раз, утречком пораньше.

К мужчинам незаметно присматривалась и, чаще всего, отвечала:

— Завален мастер заказами. Видите, сколько. На целый месяц. Может, кто-нибудь другой поскорее вам поправит.

И радовалась, когда удавалось спровадить нежданных заказчиков: знала — Ваня похвалит.

Иногда, перекрестившись на медное распятие в переднем углу, незнакомый посетитель спрашивал:

— Вы помните Бородинское сражение?

Отвечала охотно:

— Где мне помнить? Я же молодая. А моя бабушка Василиса помнила.

— И то хорошо, что не забыла.

Прасковья Никитична смахивала уголком фартука пыль с табуретки.

— Садитесь. Отдыхайте. — И заговорщически добавляла: — Чайничек для вас приготовлен.

Доставала чайник из-под верстака, а иногда приносила из чулана какой-то отменный. Посетитель приподымал крышку. Если, помимо листовок, обнаруживал свежий номер «Искры», говорил:

— Вот славно!.. Славно мастер починил! Спасибо ему. — И, понижая голос до шепота, спрашивал: — Сколько их тут?.. Ежели по четвертаку за каждую… — И опять — полным голосом: — Вот, получите…

Прасковья Никитична клала деньги в верхний ящик комода и возвращалась к стряпне или стирке.

…Тук, тук, тук! — ходики отсчитывают минуты, большая стрелка не торопясь идет по кругу. Уже десятый раз с тех пор, как Прасковья Никитична осталась одна в квартире.

«Что же это такое?.. Где же Ваня так долго?..»

Она отставляет раскаленный утюг на подставку, идет к часам, подтягивает медную гирю, опустившуюся чуть не до самого полу. Часы бьют двенадцать.

«Давно пора бы воротиться… Спаси бог, не оплошал ли где-нибудь…»

Приопустив усталые руки, возвращается к столу, глубоко вздыхает, добавляет в утюг древесных углей и снова принимается гладить белье. Складывает стопкой. Завтра утром, пока Ваня будет дома, необходимо отнести хозяевам.

«А если?.. — Она проводит ладонью по горячему лбу. Голова у нее разламывается от боли, — знать, угорела от утюга… — Если Ваня не воротится?.. Ой, не приведи бог…»

Хорошо бы распахнуть форточку, но ставни закрыты на болты…

Села на край кровати, потерла пальцами виски, погладила правой рукой грудь, придержала ладонь на животе, на короткое время затаила дыхание.

«Не слышно… Еще рано ему… — Опять вздохнула. — Если Ваню где-нибудь словили… Долго не узнает о нашей радости… Трудно будет мне… Все равно радость! Как подумаю, даже сердечко встрепенется…»

В ставню за верстаком чуть слышно стукнули. Козонком указательного пальца. И еще — два раза. С той же осторожностью. Ваня! Накинув дубленую шубейку, Прасковья Никитична метнулась открывать дверь.

Еще в сенях Иван Васильевич обнял жену; в темноте, пощекотав ее горячие щеки усами, поцеловал в губы:

— Извини, Пана. Знаю, что волновалась… Но не мог раньше…

Едва успев перешагнуть порог прихожей, тыльной стороной ладони прикоснулся ко лбу жены:

— Да ты не расхворалась ли?.. Лицо горит.

— Это, Ваня, от…

— Знаю — от утюга.

— Нет, не догадался. От думки одной… — Прасковья Никитична юркнула в комнату. — Иди ужинать. Самовар-то я три раза подогревала, а вот картошка остыла. И хлеба у нас…

— Завтра, Пана, купим. Я — с получкой.

— Нашел Грача?! Ну и слава богу.

После перехода на нелегальное положение Бабушкин, как профессиональный революционер, стал получать из партийной кассы тридцать рублей в месяц. И не просто, а по указанию редакции «Искры». Правда, в партийной кассе не всегда оказывались деньги, но он не в обиде — нелегко даются эти деньги: их собирают по двугривенному да по четвертаку. За газету, за нелегальные книжки. Пожертвований мало. Жене сказал, что партийные финансисты еще не успели развернуться. Вот и приходится иногда ждать получки по два месяца. А тут еще на беду связь с Грачом прервалась. Волновались за него, думали самое худшее: не провалился ли? Шпиков-то в Москве как клопов в ночлежке!

— Он, Пана, переменил адрес для явки, — рассказывал Иван Васильевич, подсаживаясь к столу, накрытому ветхой клеенкой. — Не ровен час, и тебе пригодится. Старо-Екатерининская больница. Знаешь, там, на Мещанской?

• Предыдущая
• 64/167
• Следующая