Точка опоры - Коптелов Афанасий Лазаревич - Страница 61

• Предыдущая
• 61/167
• Следующая

Девятого ноября нижегородскую полицию всполошил небывалый случай в городском театре: едва успели погасить люстру и приподнять занавес, как с галерки кто-то крикнул гулким басом:

— Господа, Максим Горький не доехал до Москвы. Его высадили на станции Обираловка. А в Москве на вокзале его ждали две тысячи почитателей.

В замешательстве опустили занавес. Включили свет. Полицейские бросились на галерку. Но пока бежали туда, обладатель звучного баса успел скрыться.

Через день в том же театре какая-то девушка, по всей видимости ссыльная курсистка, крикнула, что Горького не высаживали из поезда, а просто вагон, в котором он ехал, перегнали со станции Обираловка на Курскую дорогу, минуя Москву. И для сопровождения дали двух жандармов.

Девушку успели схватить и отвезти в тюрьму — «за произнесение краткой речи с демонстративной целью».

А на галерке театра стали дежурить переодетые жандармы.

Доктор Леман, мюнхенский социал-демократ, принес пачку писем, пришедших в его адрес, как всегда, окольными путями: одни через Нюрнберг, другие через Прагу, третьи через Брюссель.

— Вы, геноссе Карл, очень любезны. — Владимир Ильич потряс его руку. — Спасибо! — Взглянул на Засулич. — А Велика Дмитриевна собиралась к вам за почтой. Наши визиты, я полагаю, не вызывают подозрений? Как бы к врачу на прием!

— Да, в мои приемные часы, — кивнул Леман аккуратно причесанной головой. — А сегодня у меня на почте был забавный случай: какой-то чудак прислал мне подушку! Я счел за глупую шутку и отказался получать. Если это не ошибка…

— Ошибка, дорогой доктор! — Владимир Ильич тронул локоть Лемана. — Несомненная ошибка! Это же — для нас.

— Вы ждете подушку?!

— Не подушку как таковую — пирог с начинкой!

— Карл, нам могут прислать что угодно, — принялся объяснять Мартов. — Через Прагу — мешок хмелю, через Болгарию — винный бочоночек, через Голландию — головку сыра. Пачку табаку, пакет с макаронами, кастрюлю, граммофон… Кто что придумает.

— Если для вашей «Искры»… — пожал плечами доктор. — Я надеюсь, почта еще не отправила обратно.

— Вы не обижайтесь, доктор. — Владимир Ильич снова тронул локоть Лемана. — Ваша помощь для нас бесценна.

— Это не так уж трудно… Я могу второй раз… Объясню там… Что-нибудь придумаю…

— Я иду с вами, — объявил Мартов. — А объяснить не так уж трудно. Скажете: жене подарок. Ко дню рождения. Или что-нибудь в этом роде. А подушка, дескать, не простая — из гагачьего пуха! Собирал знакомый охотник на островах Ледовитого океана. Дайте волю фантазии.

Тем временем Надежда Константиновна распечатывала письмо за письмом, те, которые требовали расшифровки, откладывала в сторону.

Когда Мартов ушел вместе с доктором, Владимир Ильич повернулся к жене и, уткнув руки в бока, заглянул через ее плечо:

— Ну-с, что тут особо интересного? Чем сегодня порадовали земляки?

— Хорошие вести! Вот — из Нижнего. Сразу два письма. О Максиме Горьком.

— Да? О Горьком нам важно знать все. И быстро откликаться. Дай-ка.

Пробежав первое письмо, Владимир Ильич азартно потер ладонями:

— Это нам очень ко времени! — Протянул листок Засулич. — Познакомьтесь, Велика Дмитриевна. Примечательное письмо! — Взял второе. — И здесь о том же. Главное — с подробностями.

Смяв недокуренную сигарету и бросив ее на подоконник, Засулич села с письмом к уголку стола. Прочитав первые строки, кинула на Надежду Константиновну косой, упрекающий взгляд:

— И это называется «хорошие вести»! — стукнула четырьмя пальцами по кромке столешницы. — Возмутительный случай! Максима Горького, пролетарского барда, буревестника…

— Надюша, в этом Велика Дмитриевна права, — поспешил подчеркнуть Владимир Ильич. — Нельзя не возмущаться тем, что Горького выслали из его родного города.

— Да разве я спорю? — Надежда Константиновна прижала руки к груди. — Меня тоже возмущает…

— Но то, что произошло на вокзале, а затем и в городе, не может не радовать. Действительно, хорошие вести, Велика Дмитриевна. И печальные и в то же время хорошие! Это же начало новых демонстраций! Всего лишь две недели назад мы с вами отмечали двадцатипятилетие первой социально-революционной демонстрации в России, на площади у Казанского собора, тогда чествовали Георгия Валентиновича…

— Великое было празднество! — воскликнула Засулич, оторвавшись от письма. — Я всегда говорила: уже там, на площади Казанского собора, блестяще проявился талант Жоржа! И революционного мыслителя, и оратора!

— И вот вам новая демонстрация! В Нижнем, неподалеку от пролетарского Сормова! Это примечательно! И одновременно — в Москве. А вспомните Харьков.

— Да, да. Точно. Второй раз в году. Безоружных студентов топчут лошадьми, бьют нагайками.

— «Внутренние турки» превращают российские города в поля сражений с протестующим народом. И в схватках студенты прозрели, поняли, что поддержку могут ждать только от рабочих, что надо бороться не за маленькую студенческую свободу, а за свободу для рабочего класса и крестьянства, за политическую свободу. И в Харькове — мы с вами, Велика Дмитриевна, помним по письмам, — так же, как в Нижнем, кричали: «Долой самодержавие!» Вот что характерно для новых демонстраций. От стачечно-экономической борьбы мы окончательно переходим к широкой революционной борьбе с русским самодержавием. Газету мы, как вы знаете, стали выпускать уже два раза в месяц, и ее заслуженно называют подлинно общепартийной газетой. И эти письма для нас — клад, основа тринадцатого номера.

Владимир Ильич открыл папку с типографскими гранками:

— Вот ваша статья о Добролюбове. — Подал Засулич узенькие листочки, пахнущие типографской краской. — Корректуру прошу прочесть сегодня же. Что у нас дальше? Вот студенческое движение в Москве. Вот в Киеве. Сходки в Питере. Прокламации в Риге. Стачки в Москве, в Черкассах. Манифестации в Двинске и Витебске по поводу отправки ссыльных рабочих в Сибирь и высылки рекрутов. Новые прокламации в Тифлисе. — Опустил ладонь на корректурные гранки. — Хорошо! Впереди ставим письма из Нижнего. И передовую о них. Как вы думаете, Велика Дмитриевна?

— Конечно, о нижегородцах. О Горьком.

— Очень рад нашему единодушию. И, если вы не возражаете, я напишу.

— Кто же будет возражать? Уверена: и Юлий, и Жорж, и Аксельрод с Потресовым — все одобрят.

Засулич ушла. Надежда отправилась на кухню, чтобы там за маленьким столиком заняться расшифровкой писем. Владимир Ильич, походив по комнате, сел к столу и вверху чистого листа размашисто написал: «Начало демонстраций». Подчеркнул жирной чертой. В первых строчках упомянул о Казанской площади в Петербурге, о «Земле и воле», потом — о современном требовании п о л и т и ч е с к о й с в о б о д ы. И тут же перешел к событиям в Нижнем Новгороде. Писал все быстрее и быстрее, буквы уменьшались до бисера и становились плотнее друг к другу: «Европейски знаменитого писателя, все оружие которого состояло — как справедливо выразился оратор нижегородской демонстрации — в свободном слове, самодержавное правительство высылает без суда и следствия из его родного города. Башибузуки обвиняют его в дурном влиянии на нас, — говорил оратор от имени всех русских людей, в ком есть хоть капля стремления к свету и свободе, — а мы заявляем, что это было хорошее влияние. Опричники бесчинствуют тайно, а мы сделаем их бесчинства публичными и открытыми»

Вернулся Мартов. Сияющий, будто обласканный солнцем. Еще с порога, театрально вскинув правую руку, объявил:

— Получили!.. От Акима[16] подарок!.. Лучшего не придумаешь!..

Левой рукой он прижимал к груди подушку с надпоротым уголком, из которого вываливался пух.

— Что, что от Акима? — нетерпеливо спросил Владимир Ильич, идя навстречу Мартову. — Говори яснее.

— Я всегда считал, что он не напрасно носит фамилию Гольдман — воистину Золотой Человек! Человек с большой буквы, как любит писать Горький!.. А доктор глубоко прочувствовал свою ошибку и просил сказать: теперь будет принимать все, что придет на его имя! Хоть целый поезд!

• Предыдущая
• 61/167
• Следующая