Повесть без начала, сюжета и конца... - Липатов Виль Владимирович - Страница 47

• Предыдущая
• 47/62
• Следующая

Нина Александровна выжидательно молчала, а Лиля Булгакова, хихикая и торжествуя, начала краснеть. Сначала словно помидорным соком налились мочки ушей, потом стали розоветь щеки и розовели до тех пор, пока не сделались пунцовыми; одновременно с этим налились горячей искренней влагой прекрасные Лилины глаза, в уголках появилось по слезинке.

– Видите, как это делается, Нина Александровна! Вот как мне стыдно за то, что я написала в письме к подруге…

Нина Александровна посмотрела на свои пальцы; на мизинце левой руки синело чернильное пятнышко, на указательном пальце правой, оказывается, краснела царапина, но в остальном пальцы Нины Александровны Савицкой казались безупречными – длинными, тонкими, холеными. «Преуспевающие пальцы»– подумала она мимоходом и только после этого опять посмотрела на Лилю Булгакову. Девушка сидела прямо, слезинки глицериновыми каплями посверкивали в уголках ее глаз, щеки оставались красными.

– Лиля,– тихо сказала Нина Александровна,– объясните, пожалуйста, отчего вы меня боитесь.

Они сидели в пяти метрах друг от друга, но Нине Александровне казалось, что она ощущает жар Лилиных щек, биение синей жилки на нежном виске девушки, ее смятение и растерянность. «Я сейчас, наверное, выгляжу шестидесятилетней старухой,– замедленно подумала Нина Александровна.– Такой старухой, которая все знает, но ничего не хочет…»

– Я жду, Лиля,– лениво напомнила Нина Александровна.– Говорите же…

Усталость навалилась сразу, порывом, словно из кабинета выкачали воздух и стало нечем дышать; хотелось по-рыбьи разинуть рот, биться о что-нибудь твердое или мгновенно уснуть – все годилось сейчас, когда Нине Александровне померещилось, что вместо Лили Булгаковой на расшатанном стуле сидел главный механик Таежнинской сплавной конторы Сергей Вадимович Ларин. Он любил купаться в проруби при тридцатиградусном морозе, не задумываясь перебегал реку по скользким бревнам, четыре года назад отбился от волка с волчицей гаечным ключом, а несколько дней назад у него были такие же глаза, как у Лили…

– Вы правы, Нина Александровна,– уронив руки на колени, незнакомым голосом произнесла девушка.– Я вас боюсь, хотя не знаю почему… Вы не кричите, не наказываете, но… Я вас очень боюсь!

Тусклый свет серенького дня походил на электрический: казалось, что в кабинете включены лампы дневного света, мертвенного и холодного. Нина Александровна поежилась, ощущая по-прежнему недостаток воздуха в кабинете, дважды глубоко вздохнула; легче от этого не стало, но вспомнилось о том, что на дворе полдень.

– Говорите, Лиля, говорите,– жалея девушку, сказала Нина Александровна и поморщилась оттого, что собственный голос показался чужим.– Говорите, вам будет легче…

Нет, Нина Александровна ошибалась: чужим был не голос, которым она произносила обыкновенные слова, а сами слова. Бог ты мой, зачем она упрашивала Лилю говорить, когда в течение четырех лет ежедневно появлялась перед девушкой такой, какой сейчас сидела перед ней,– сдержанной, затаенной, настороженной, готовой когтями и зубами отстаивать себя от макушки до пяток. Что могла сказать Лиля нового, если четыре года смотрела на преподавательницу математики влюбленными глазами, если видела насмешливую улыбку Нины Александровны на диспуте о любви и дружбе; о чем могла говорить Лиля Булгакова, если ее письмо к подруге отдаленно, но все-таки напоминало студенческий дневник самой Нины Александровны? «Молчите, Лиля, молчите!» – вот что надо было говорить девушке, которая от страха перед ней, Ниной Александровной, демонстрировала умение краснеть по собственному желанию…

– Я не знаю, что говорить…– издалека донесся до Нины Александровны по-прежнему незнакомый голос Лили.– Делайте со мной все что хотите…

Нина Александровна поднялась, выпрямилась, на несколько мгновений замерла – чувствовала, как она высока ростом, как длинны ее ноги, как пряма шея, как привычно закинута голова; она ощущала упругость собственной кожи, твердой как рыцарские доспехи, напряжение каждого мускула, удерживающего ее на ногах, готовых к стремительному рывку, она даже ощущала, как густы волосы на величественно вознесенной голове…

– Идите домой, Лиля,– сказала Нина Александровна.– И, если можете, поплачьте в подушку…– Она тускло улыбнулась.– Говорят, что это сладко – плакать в подушку…

Накануне Дня Советской Армии заседание комиссии по жилищным вопросам не состоялось по двум причинам: одной – вполне существенной, второй – смешной. Уже 20 февраля выяснилось, что новый дом просто-напросто не закончен, а взволновавшая весь поселок ванна не вошла в проем; вторая причина отсрочки заседания Нине Александровне казалась смешной, а вот поселок гудел, как электрические провода в бурю. Пронесся слух о том, что вот-вот состоится правительственное решение о переименовании поселка Таежное в город. Новость оказалась такой волнующей, что в школе кривая успеваемости круто пошла вниз, дисциплина на три-четыре дня дала зияющую трещину, но самое забавное было в том, что и Сергей Вадимович к сенсации отнесся не только без юмора, а со всей непривычной для Нины Александровны серьезностью. «Это будет иметь далеко идущие последствия! – сказал он чуть ли не с пафосом.– Это попахивает дотациями, а значит, притоком рабочей силы.Рад! Не скрою: рад!»… Одним словом, шумиха вокруг грядущего преображения Таежного – сплетни все, сплетни! – поднялась такая, что никто не заметил, как пришел первый мартовский день – день по календарю весенний.

Между тем никаких признаков весны на 1 марта на улицах поселка и окрест его не наблюдалось, скорее наоборот: по сравнению с последними числами февраля день был и холоден, и мрачен, и сердит. Облака плыли низкие и черные, дул сиверко, и все птицы сидели, повернувшись клювами в сторону Северного полюса; электрические провода на самом деле гудели и стонали, дым из печных труб не успевал выползать, слизываемый ветром. Одним словом, 1 марта выдалось таким, когда хорошо сидеть дома, завернувшись в оренбургскую шаль, и, прислонившись спиной к теплому боку печки, читать «Похождения бравого солдата Швейка». Нина Александровна так и сделала: пригревшись, начала читать книгу, которую любила и знала почти наизусть, но через страницу-другую обнаружила, что на внимательное и сладкое чтение Гашека не способна.

Посмеиваясь про себя и поглядывая искоса на мужа, занятого дотошным изучением областной газеты, она мысленно загибала пальцы. Ну, во-первых, решение вопроса о новом доме отложено, во-вторых, рядовой врач Савицкий сделался главным врачом Замараевым, в-третьих, у Сергея Вадимовича обострилась язва, в-четвертых, существовал дневник Лили Булгаковой – это последнее, четвертое обстоятельство было самым тревожащим и назойливым. Короче, в студенческие годы Нина Александровна тоже вела дневник… Она резким движением положила «Швейка» на колени вытянутых ног, повернувшись к Сергею Вадимовичу, заметила, что он читает уже последнюю страницу газеты.

– А я в институте вела дневник,– насмешливо сказала Нина Александровна.– Если хочешь, погляди, какой я была напыщенной и велеречивой дурой, коли уже добил свою обожаемую газету… Повеселишься!

– Так ставите вопрос? – живо заинтересовался Сергей Вадимович, охотно свертывая областную газету.– На подшипниковом заводе, можешь себе представить, начальник цеха не знает разницы между завершенным и незавершенным производством… Однако новость номер один – фокус Олеженьки Прончатова. Съездил в Норвегию, посмотрел, как там рубают и сплавляют лесок, и теперь написал статью, в которой о сплаве – два слова, а все остальное посвящено лесозаготовителям. Зато он их так учит уму-разуму, что пальчики оближешь… А теперь позвольте поинтересоваться, гражданочка, почему вам последние полтора часа не читается, не сидится, не стоится, не гуляется?… Хе-хе! Если я занят конспектированием в уме областной руководящей газеты, это не значит, что я не вижу, какие сложные процессы происходят в голове моей спутницы жизни. Я такой! Я наблюдательный! Я о-о-о-очень умный и талантливый, но и о-о-о-чень скромный!

• Предыдущая
• 47/62
• Следующая