В Хангай за огненным камнем - Липовский Юрий Олегович - Страница 16

Озеро вытянуто в широтном направлении на 15 км, размеры его в самом широком месте — 4–5 км, в самом узком — 1–2 км.

Прозрачны и чисты, как усан болор (горный хрусталь), озерные воды, омывающие золотистые песчаные пляжи. Недаром озеро названо Цаган-нур, что значит Белое озеро, а белое у монголов олицетворяет самое чистое, самое священное. Озеро обрамляют живописные горы, причудливые вулканические сопки и утесы, девственный таежный лес — все это создает неповторимую, чарующую своей дикой красотой картину. Озеро изобилует рыбой, такой как щука, палим, окунь и, наконец, таймень. Особенно хорош глава рыбного царства таймень — большой и жирный, достигающий в длину 1 м. Жаль, что местное население в силу сложившихся традиций не ловит рыбу и не может оценить ее несравненные вкусовые достоинства.

Раннее утро. Мы лежим на берегу Цаган-нура возле одинокой скалы, похожей на спящего медведя. Высовываю голову из спального мешка и поднимаю край палатки. Вижу, как над озером выплывает алый диск солнца, заступающего на дневную вахту. В теплых лучах его розовеют бледные спозаранку облака, озаряются верхушки лиственниц, тает серая дымка тумана, клубящегося над водой. Туман медленно отступает, и очистившееся от него озеро радостно искрится снопами золотистых солнечных бликов. Сколько неповторимого очарования открывает нам природа в своем пробуждении! И где бы ты ни находился в этот момент — на родной Волге или у неведомого тебе монгольского озера, — испытываешь какой-то трепетный восторг.

Спать не хотелось. Я тихонько выбрался из спального мешка, стараясь не разбудить товарищей, и пошел по берегу озера. Под ногами бесшумно пружинила мокрая прибрежная галька. Озеро было тихо и молчаливо — оно спокойно лежало в своей огромной, заполненной до краев чаше. Не слышно было привычного хора птиц, жизнь которых тесно связана с этим озером. Кое-где на торчащих из воды камнях я заметил застывшие силуэты чаек — они дремали. Увлеченный дикой красотой озера, я незаметно удалился от нашей стоянки. Берег был пустынен и первозданно чист: на своем пути мне не встретилось ни следов костра, ни единой консервной банки, ни других привычных для нас признаков пребывания человека. И меньше всего я рассчитывал на встречу с самим человеком в столь ранний час. Вот почему я так удивился, увидев впереди на мыске одинокую фигуру в малиновом халате-дэле. «Что привело этого человека к озеру столь ранним утром? Может рыбалка?», — подумалось мне. Но тут же я отбросил эту мысль: местные жители не ловят рыбу. Это заинтересовало меня, и я незаметно подошел к незнакомцу.

Он неподвижно сидел на берегу, сдвинув на затылок светлую фетровую шляпу и обхватив руками согнутые колени. Неподалеку, понуро опустив лохматую челку, томилась в ожидании своего хозяина бурая низкорослая лошадка. Не обернувшись на мои шаги и, казалось, отрешившись от всего, человек спокойно созерцал озеро. Это могло показаться странным, если не знать особенностей монгольского характера. А этот характер с детства формируется в колыбели природы, в тесном слиянии с ней, впитывая ее, как молоко матери. Отсюда такое благоговейное отношение к природе, восторженное созерцание ее, неуемная жажда духовного общения с ней.

Я раздумывал — стоит ли прерывать молчаливый диалог человека с природой, но интерес к нему пересилил во мне минутное колебание.

— Сайн байнуу! (Здравствуйте!), — робко произнес я за его спиной, словно извиняясь за свое непрошенное появление.

Человек вздрогнул и, обернувшись, уставился на меня каким-то отсутствующим взглядом, словно обращенным куда-то вовнутрь, в себя.

Я было пожалел, что потревожил этого углубленного в свои думы человека, но тут же его широкое загорелое лицо осветилось белозубой улыбкой.

— Сайн байнуу! — смущенно сказал он, вставая и протягивая мне крепкую, жилистую руку. — Вот навещал своих родных в худоне,[32] а на обратном пути навестил озеро. Я всегда навещаю его.

Он опустился на землю, приглашая меня сесть, и вытащил из кармана пачку сигарет. На вид ему казалось около сорока. Он был школьным учителем в одном из местных сомонов. Звали моего нового знакомого Галсан.

— Нравится? — спросил меня Галсан, — кивая на озеро, и глаза его заблестели.

— Говорят, что в природе заложено все: красота, совершенство и одухотворенность. Нужно только увидеть все это и понять. Не переделывать природу, а только выявлять то, что в ней заложено. И сохранить это — вот что главное. А в наше время технического прогресса человек все меньше считается с природой: создает шахты, строит в степи заводы, засоряет реки и озера промышленными отходами. Я понимаю — прогресс есть прогресс. И все же горько, когда после небережливого отношения к природе остается обезображенная «мертвая земля», на которой ничего не растет, которую покинуло все живое. Да, природа мстит человеку за его жестокость по отношению к ней. Природа, как женщина, — усмехнулся Галсан. — она не полюбит того, кто взял ее насильно.

Галсан замолчал, затем тронул меня за плечо и кивнул в сторону озера: на бирюзовой поверхности что-то белело в слепящих лучах солнца и как будто приближалось к нам. Светлые пятна на воде росли, приобретали неясные контуры, и, наконец, мы отчетливо разглядели стайку белых, как снег, птиц. Они плавно скользили по воде, картинно изогнув длинные гибкие шеи.

— Хун шувуу! (Лебеди!), — воскликнул Галсан, не сводя с них очарованного взгляда. — У нас лебедь одна из самых почитаемых птиц. Еще в древности монгольские ханы специальными указами повелевали охранять лебедей и под страхом смерти запрещали их отстрел. А вы знаете, что буддистская религия сделала лебедя священным носителем человеческого духа? Суть в том, что буддизм проповедует вечность всего живого, преходящего, бесконечную цепь всевозможных перерождений. По их учению, все живое состоит из комбинаций мельчайших частиц — дхарм, составляющих земное начало. После смерти человека его дхармы не отмирают, а образуют новые комбинации, человек как бы заново перерождается, чаще в образе того же человека — хубилгана — или в образе животного и птицы. В зависимости от своих заслуг и деяний он может переродиться в царя или ламу, в обезьяну или быка, на котором его сосед будет пахать свое поле. А вот в белых лебедей, по мнению буддистов, могут переродиться только люди с белой и доброй душой — сайхан сэтгэл.

Лебеди спокойно подплывали к берегу и доверчиво тянулись к нам, изящно изогнув шею и глядя на нас своими бирюзовыми, как озеро, глазами.

— У нас говорят, — тихо произнес Галсан, — что если лебедь посмотрит в глаза человеку, то сбудутся его желания.

— А чтобы вы хотели Галсан?

— Хочу, чтобы никто не обманул доверия этих птиц, чтобы выстрел не нарушил эту тишину, чтобы озеро всегда оставалось таким, какое оно сейчас.

Галсан встал, тепло попрощался со мной, бросив прощальный взгляд на озеро, и неторопливо направился к своей застоявшейся лошадке.

Мне тоже пора было возвращаться на свою стоянку — предстоял новый маршрут на вулканы.

Прошло много лет, и всякий раз, когда я читаю или слышу разговоры о проблемах охраны природы, я непременно вспоминаю далекое монгольское озеро, белых лебедей и сидящего на берегу Галсана, страстно желающего сберечь природу. И очень хочется, чтобы его надежды и желания сбылись.

Уже при первом знакомстве с хангайскими вулканами мы обратили внимание на часто встречающийся в лавах калиевый полевой шпат — санидин. Особенно притягивали и одновременно озадачивали нас крупные и прозрачные, как стекло, кристаллы. Мы бережно отбирали их в вулканических выбросах, наполняли ими наши рюкзаки, а затем уже в лагере подолгу рассматривали. Нам хотелось найти в них тот своеобразный оптический эффект, который делает прозрачный полевой шпат прекраснейшим самоцветом — лунным камнем.

Лунный камень… В самом названии этого камня таится что-то загадочное и неуловимо прекрасное. В справедливости названия можно убедиться, слегка поворачивая этот неяркий с виду серовато-белый и прозрачный, как стекло, камень. На его поверхности иногда вспыхивают голубовато-серебристые переливы, и весь он наполняется торжественно холодным свечением, подобно лунному свету.