Торжество метафизики - Лимонов Эдуард Вениаминович - Страница 23

• Предыдущая
• 23/41
• Следующая

Ну а дяди Толи газеты я потом передаю либо украинцу Кащуку, либо наркоману Кириллову, они любят узнать, что происходит в мире. Таким образом, я делаю хорошее тем, кто стоит ниже меня в лагерной иерархии. А дядя Толя делает хорошее мне. Конечно, после Саратовского централа, где мне забрасывали десятки газет еженедельно, его подношения более чем скромные. Но в колонии №13 газеты — как золото. Правда, в ПВО есть изорванная подшивка энгельсовской газеты, но из нее трудно что-то извлечь о мире и о Москве.

Разговор дяди Толи обычно сводится к стёбу, поэтому с ним легко. Я отвечаю ему стёбом. Даже мое обращение к нему «дядя Толя», в сущности, стебовое, сразу задающее тон, несерьезное. Вот он идет, прошел через калитку, в неурочное время, только что кончилась проверка, а он идет из радиорубки, его пересчитывают там, идет, как черный пингвин, и под рукою-ластой газеты и журналы. Я ловлю его, сую ему руку. «Дяде Толе огромное уважение! Что нового в мире?

— А чего там может быть нового, Эдик, ничего, наживаются, воруют, а мы тут сидим, где нечего украсть!

— Вы вульгарно материалистичны, дядя Толя, как и вся наша уважаемая колония, личный состав. Вам только и видятся бабки, money, как единственная движущая сила во Вселенной.

— А как же, Эдик! Христа тоже кто-то финансировал, без финансирования как же он мог бы поднять свою секту до уровня религии.

— Дядя Толя, вы невыносимы. А что вы скажете на то, что я видел вчера перед отбоем вон там над промзоной птеродактиля?

— Не показывайте рукой, Эдик, а то вон идет ваш недруг прапорщик Рачинский и может прийти к выводу, что мы с вами готовим побег и вот высматриваем там, на промзоне опорные пункты. Я уверен, что вы видели птеродактиля.

— Я не уверен, что птеродактиля. Может быть, это был Симон Маг. Что у вас там под рукой?

— Старье, ничего интересного. Я вас не забываю, я бы вам уже предложил.

Я все-таки отбираю у него «Российскую газету». Там какие-то диковинные указы и законы.

— Скоро отправитесь домой, к Партии?

— Ну, это еще вилами на воде, уважаемый дядя Толя.

— Если прокуратура не станет чинить вам препятствий, Хозяин вас отпустит. Так говорят.

— Ну, ну, что говорят?

— Да я ничего не знаю. — Он становится замкнутым на всякий случай.

А чего он должен мне доверять? Может, я возьму и напишу на него докладную: мол, распространял порочащие администрацию слухи. Для меня такой поступок немыслим, но откуда он знает.

— А почему вы не подаете на УДО? Вы уже большую часть срока отсидели. Вы на хорошем счету, на особом положении. Вы у нас элита.

— Это так кажется. На самом деле просто у них никого нет, чтобы грамотно читать по радио ежедневно всю эту чепуху. Я у них не на хорошем счету. Я в первые свои годы здесь много накосячил.

— Да вы законопослушный и разумный.

— Да, — сказал он, — но я не люблю, когда людей бьют, а они кричат. Я им об этом прямо говорил. Выходит он, боров, весь в поту, вздыхает, а до этого такие крики! Как свинью режут. Сел. А я ему говорю: что, устал, бедный, из человека душу выбивать, ручки ослабели, дубинку не держат?!

— Кто, Алексеев?

— Не спрашивай меня о фамилиях, Эдик. Фамилий здесь нет. Здесь братская могила. Он меня тогда в ШИЗО опустил на десять дней. И позже бывали случаи. Я свою карточку видал, там много чего написано: «Дерзкий, дух неповиновения»… Не дадут они мне характеристику, Эдик…

Дядя Толя ошибался. Впоследствии, ободренный моим примером, он все же подал на УДО и вышел, не досидев девяти месяцев. А тогда мимо нас прошел прапорщик Рачинский, и мы сказали ему громко: «Здравствуйте, гражданин начальник!» Этот прапорщик меня преследует. Он отобрал у меня при шмоне часы, подаренные завхозом карантина Савельевым, и мне пришлось писать объяснение и ходить к майору Алексееву, чтобы получить разрешение на эти часы. А однажды прапорщик подкрался ко мне сзади и, выйдя у меня из-за спины, обвинил меня в том, что я с ним не здороваюсь.

— Прошу прощения, гражданин начальник, но я не видел вас. Вы были сзади.

— Это уже второй случай, Савенко, — сказал прапорщик. — Вы что, считаете ниже своего достоинства поздороваться?

— У меня большая близорукость, гражданин начальник, прошу прощения. Даже в очках не стопроцентное зрения.

— Еще один такой случай, и я напишу на вас докладную, — зло сказал пухлый блондин прапорщик.

У, сука, подумал я, как бы я прострелил твою поганую голову! Но я тотчас застеснялся своего гнева. Негоже человеку, видящему летающих птеродактилей на закате над промзоной, возбуждаться на этого дубака. По распорядку мы обязаны, если сидим, вставать при приближении охранников. Даже если наши сидят и курят в отведенном месте, они встают, если по Via Dolorosa проходит самый захудалый солдат в камуфляже. Они встают и здороваются, пусть их и не слышит этот солдат, и не видит. А по Авениде Роз все время ходят они в камуфляже. Потому мы все время начеку. А с прапорщиком я здороваюсь столько раз, сколько его встречаю. На всякий случай. Чтоб не мог придраться. Последнее время он начал сдавать. Его стали нервировать мои под-бегания к нему: «Здравствуйте, гражданин начальник, здравствуйте, здравствуйте! Здравствуйте!»

Завхозы отрядов — лагерная элита, дружинники князя. Вот они идут в гости к нашему сверхчеловеку Антону на день рождения меж взлохмаченных роз в ветреный день. Черные, ладно сидящие шерстяные брюки, шелковые или саржевые рубашки вздуты парусами от ветра. У них классные блестящие, новые, начищенные туфли, на них ни пылинки. Их кепи сияют саржей, как цилиндры идущих в театр миллионеров. Кепи увенчивают свежие, здоровые и энергичные лица. Они, как правило, рослые, ловкие, острые и остроумные, как бритвы. Они хохочут, громко разговаривают и слышны издалека. И ветер, ветер сдувает их штаны и рубахи в одном направлении. Вот не видел их Ван Гог, а то бы написал их, свежих, как сицилийских разбойников. Зэковское начальство лагеря, они все имеют большие срока, все серьезные преступники. Просто в красной колонии им удобнее служить Хозяину и офицерам. За это у них есть привилегии. За то они весело смеются, громко разговаривают и еще как влияют на судьбы. Если Хозяин даст сигнал, они кому угодно устроят тяжелую жизнь.

Им даже не пришлось переодеваться. В 1997-м в городе Георгиевске Ставропольского края я видел, как такие — черные брюки, черные вздувшиеся шелковые рубахи — резво, трусцой бежали с гробом их товарища на плечах на кладбище. Несколько сотен, все бандиты. Только без кепи. Неизвестно, вынесли ставропольские эту моду из колоний или эта мода была внесена в колонии с воли?

Завхозы пришли к Антону, прошли к нему в комнату, сейчас им несут секции стульев из ПВО и тащат чефир из пищёвки. Будут сидеть, поздравлять, дарить подарки, будут сидеть как угодно долго. А потом пойдут к ночи в ПВО и будут смотреть телевизор, если захотят.

В лагере происходит естественный отбор. С помощью офицеров он внедрен и установился, с помощью Хозяина, однако, это стопроцентно естественный, по Дарвину, отбор. Наиболее сильные волей, духом и телом проходят через СДП и из козлов подымаются в завхозы. Сколько им приходится совершить преступлений против человека, одному Хозяину известно. Богу, наверное, нет. У Бога недостаточно агентов в нашем лагере. Точнее, совсем нет агентов. У нас есть церковь-часовня во дворе с несколькими луковицами, там служит по воскресеньям попом осужденный за изнасилование.

Статные, юные, красивые, как молодые генералы, наши лагерные аристократы. И они умные, как змеи, эти ребята. Особенно они чувствуют, кого можно обидеть, кого — нельзя. Меня они обтекают, протекают мимо. Лишь остекленевшими остановятся на миг глаза и померцают немного, раздумывая.

Я разобрался в них еще в карантине у Игоря Савельева. Я понаблюдал за ними и увидел, что они воистину возвышаются над зэковским морем. Не обязательно они образованы, не обязательно они умны, но, по классификации Льва Гумилева, лагерные козлы и завхозы — наиболее пассионарные индивидуумы в лагерной толпе. Самые резкие, самые быстрые. Юрка Карлаш смеясь как-то поведал мне, что в клубе зэковское начальство, все двухметроворостые, юные, складирующие бумажки и анкеты, спросили его обо мне. Спросили стесняясь, они не хотят выглядеть суетно любопытными. «Почему он так убого одет? Не годится ему ходить в вылинявших лагерных тряпках… Ты бы ему сказал…» Таким образом, юные опричники считают, что по моему статусу я должен быть одет подобно им: черным рыцарем, в свежее и новое, в отглаженные со стрелками брючки, сияющую, затянутую в поясе рубаху.

• Предыдущая
• 23/41
• Следующая