Чужой в незнакомом городе - Лимонов Эдуард Вениаминович - Страница 22
- Предыдущая
- 22/37
- Следующая
Я начал ее подозревать безо всяких на то оснований. Чисто инстинктивно. В том камикадзэ стиле жизни, которую вела моя женщина, присутствие новых элементов было мне мало различимо. Что вообще за жизнь у женщины, поющей в ночном клубе? Женщина отправляется на работу в 21.30 вечера. Дабы сэкономить время и покинуть дом позже, она красится дома и в клубе только переодевается. С тяжелым ночным мэйкапом, в шляпе, в пальто с лисой на шее она выходит из улицы Сент-Совэр, — Святого Спасителя (что за насмешка!) на улицу Сент-Дени. Женщина большая, с крупным лицом, широкоротая, пальто с плечами придает ей облик переодетого трансэкшуал. В русской женщине 1 метр 79 роста, француженки же все маленькие. Ее принимают за нефранцузского транссэкшуал. Ей что-нибудь бормочут вслед, но в основном побаиваются. Бразильские транссэкшуал слывут опасными. Денег ей вечно не хватает, потому она обыкновенно спускается в метро. Реомюр-Себастополь — мерзкая станция, полная мерзких в декабре личностей, греющих ослабшие от алкоголя и мастурбации тела в чреве мамы-метро. Пересадка на Шатле, — еще более мерзкое место, куда как осы на сладкое слетаются все бездельники и мелкие мошенники города. Даже запах у станции Шатле, — хуже не бывает, — помоечный. Сальные гитаристы, бледные, шелушащиеся от неизвестных редких болезней черные, шелудивый люд, такие же по воспоминаниям античных авторов толпились в грязных переулках вокруг Римского Форума, ожидая подачек и надеясь на чрезвычайные происшествия… Однажды какой-то бледный негр попросил у нее франков. В шляпе, она читала книгу, стоя в конце платформы. Она сказала по-английски «Leave me alone»[43], и продолжала читать. Гундя, негр не отошел, но решил припугнуть ее. Дело происходило ведь в конце платформы, в стороне. Он замахал руками и сбил с нее шляпу. Может быть и испуганная, она, однако, перевернула кольцо на пальце массивным крученым спрутом из серебра вверх, и врезала. Несмотря на ночную — работу и злоупотребления алкоголем, сибирский рост и русская сила сбили шелудивого представителя третьего мира на грязный бетон платформы. Подхватив свою шляпу и книгу она безнаказанно сбежала из метро…
Клуб… Крики пьяных селебрити. Они там у себя дома — в этом клубе. Серж Гинзбург, — расстегивающий штаны… Омар Шериф, блюющий, не дойдя до туалета. Этот хуй, игравший в «Последнее танго в Париже», Брандо, напившийся методически, заранее договорившись с дирекцией, кто из служащих клуба доставит его тело в отель… Аднан Кашоги, хватающий женщин за задницы… Окружение, ясно, не способствует развитию здоровой морали у молодой женщины. Несколько певиц помоложе, продающих себя за шубы, за тыщу франков, за две тыщи франков менее пьяным клиентам. Разумеется, после работы. К нему в отель или по месту жительства, что редко. К нему, в любом случае… Ха, она всегда гордо заявляла, что она не такая. Однако, когда они стали жить раздельно (после нескольких лет совместной жизни) она сама сказала ему, что не избежала какого-то количества отелей. Какого именно количества? Я не считал. Да и она предпочитала лишить повествование цифр и фамилий… Однако, и в это я верил, в ее поведении движущей силой были не деньги, но чувства. Кипяток чувств. И среди чувств преобладало вечное женское желание испробовать свою силу на мужчинах, опять и опять убедиться в желанности, в том, что ее хотят. Женская власть ведь именно в том, что ее желают… Однако…
Я проходил мимо серого бока здания мэрии 3-го аррондисманта. Огибая здание, с другой улицы, от комиссариата этого же аррондисманта выехал черно-белый камион «Полис». Медленно проехал мимо. Я почувствовал на себе взгляды охранителей порядка. Я знал, что они не остановятся. Волосы мои успели отрасти, бушлат сидел ловко, туфли были начищены и в несчастьях еще ярче, чем в рутинные дни. Сквозь прорезь шарфа видна белая рубашка с галстуком. Я теперь всегда ношу галстук… Однако… Те, другие певицы или кто там, акробатки, фокусницы, возможно тоже считали, что спят с клиентами в соответствии со своими чувствами, а не по причине меркантильной. Другие представляются нам проще, чем мы сами… Во всякой женщине рано или поздно обнаруживаются черви. Клубок червей. Пусть ты найдешь себе бело-розовую девственницу…
Первый раз я пришел в три ночи и, ненавидя себя, поднялся по неприятной мне лестнице на носках сапог. Дело в том, что из ее комнаты хорошо слышно, если идут по лестнице. Собственно, она редко возвращалась из клуба в три ночи. Однако это было еще приличным временем для меня придти к ней. Я приложил ухо к двери. Мне показалось, что я услышал смех… Я позвонил. «Моим» звонком, чтоб она знала, что это я. Раз — Два — Три. Безрезультатно. Еще один «мой» звонок. Раз — Два — Три. Нельзя было звонить громче в этом ужасном типичном парижском доме, разделенном на клетки, — четыре двери плотно прилегали друг к другу на каждом этаже. Я не хотел, чтобы соседи проснулись. То-есть мне было положить на соседей, но проснувшись, они бы озлились и назавтра пожаловались бы хозяевам дома или жеранту, или кому там… На нее и так, наверное, немало жалуются… В 3.10 я ушел от ее двери, ступая уже свободно, всей ступней. Вернулся к себе на рю Тюрэнн. На чердаке было тихо и, включив все лампы, я подумал, что чердак мой, за который я плачу три тысячи буддистке Франсин, все же уютное и мирное место. До меня здесь жил индийский «гуру», на полках я обнаружил множество просыпавшихся, оставшихся от «гуру» зерен. Рефрижератор буддисту-вегетарианцу был не нужен. Вегетарианцем я не стал, но наследовал отсутствие рефрижератора. И странно гармоничный умиротворяющий дух… В несколько минут я выпил бутылку «Кот дю Рон», впрочем скорее по привычке, чем по необходимости. Напиться, переспать с другой женщиной, — все эти наивные способы отвлечения от реальности на меня, я знал, нс подействуют. Я впрочем и не желал от нее отвлекаться, я желал пить свою чашу с ядом, не «Кот дю Рон», но другую метафизическую чашу со страшной отравой… Зная, что не умру…, но вновь упоенно почувствую себя кем-то вроде летчика, совершившего сотню боевых вылетов в тыл, под зенитные орудия врага и всякий раз счастливо возвращающегося на базу, в то время как полностью сменился летный состав дивизии…
В четыре утра я опять прокрался по ужасной ее лестнице, мимо, четыре на четыре — шестнадцати дверей, за ними спали по одному, по двое, по трое и четверо простые невоенные граждане. Сын солдата, и еще более солдат, чем мой отец, я их презирал. По причине их неполноценности. За то, что они соображают медленней, ходят медленней и живут безопасней. Я прокрался и прижался ухом. И услышал ее плохой, неумело картавящий французский. И смех. Ей было очень весело. И мужской голос… До того, как подняться по лестнице, я пошел чуть дальше по дну колодца двора и взглянул вверх. Ее окна, прикрытые так никогда и не оформившимся в штору куском зеленой ткани, масляно светились. Но поднимаясь по лестнице я еще имел надежду что может быть она одна. Идеалист ебаный. В наши дни в большой, практически никем серьезно неоспариваемой моде объективность. И я, во многом оспаривающий мнения современников, подвластен этой дурной моде. Я виноват, подумал я, я не уделял ей достаточно времени, и вот результат — она смеется с другим… И бля, ей было действительно весело! Я опустился на колени и попытался заглянуть в замочную скважину. Дверь, увы, выходила на крошечную китченетт, красиво устроенную пэдэ и уже чуть разрушенную русской певицей неорганизованных и вольных нравов. Меня же интересовало, что происходит в комнате, в стороне. Пролететь бы на воздушном шаре и заглянуть… Или увидеть с крыши прилегающего, но более низкорослого, чем ее дом, дома.
Это верно, что male[44] находит в ревности к своей женщине источник сексуального возбуждения. Точно. И вот пролететь и посмотреть на то, как она это делает с другим есть желание чисто сексуальное? Мне, стоящему на коленях в пятом часу ночи, заглядывая в замочную скважину, хотелось увидеть их, чтобы возбудиться? Может даже только в очень небольшой степени из-за этого. Мне хотелось увидеть, как она делает с ним это, чтобы еще раз взглянуть в голое, безобразное лицо жизни. Ее кровавое, в синяках и ссадинах, в крови и ссадинах любви эпидермальное лицо — сочащееся, облитое спермой, дышащее — вывороченная наружу щель моей подруги — вот оно лицо жизни. Я был уверен, что она делает это с ним, новым мужчиной, с большим энтузиазмом, чем со мной, куда более бесстыдно и страстно. Я хотел убедиться что это так. Не для того, чтобы отчаяться, но чтобы посмотреть, содрогнуться и не испугаться. Я всегда был храбрым типом и зная, что можно избегнуть опасностей, не избегал их. Зная, что существуют светлые и безопасные улицы, я ходил по темным. На темных улицах, я знал, скрывается правда. Безобразная и голая, и сияющая.
- Предыдущая
- 22/37
- Следующая
