Миледи Ротман - Личутин Владимир Владимирович - Страница 43
- Предыдущая
- 43/106
- Следующая
Последнее, что слышала, надевая в сенях сапоги:
– Нашу-то, кажись, мужик зарядил. То смеется, то плачет, – сказал Яков Лукич.
– Да непохоже, что уконопатил. Баба-то на сносях, что курица на яйцах, все ощипывается: то у нее платье на животе тянет, то на груди льнет, – со знанием дела ответила мать, выглядывая в окно. «Много вы понимаете в колбасных обрезках», – подумала Миледи и, помахивая коробейкой, заспешила в лес. В голове у нее мутило, под грудью подташнивало. Сон из головы не шел, все хотелось разгадать его соль, досмотреть до конца, до того самого места, которое чем-то устрашило ее... Навязчиво думалось, что стоит лишь разгадать неувиденное, и вся будущая жизнь объяснится сама собою, станет прозрачнее чистого зеркала.
...Было же, видела однажды смерть и разговаривала с нею, но та была в обычном обличье: старуха беззубая с проваленным носом, с космами седых волос, и наточенное косье сверкало на ратовище, как ночной месяц-молодик при ясной тихой погоде, когда случайно натекшее на луну тонкое облачко лишь оттеняет ее необъяснимую странную притягливость. Но тут-то смерть наснилась похожая на немку-модельершу, которой за один выход к людям платят десять тысяч долларов: зубы у нее фарфоровые, улыбка пластилиновая, груди восковые, волосы из пакли, зад из пробки, пропитанной парафином. Так и хочется эту девку раздеть и выбить из нее мутовкой всю пыль, как из залежалого ковра.
...Думаете, я завидую? да если нас выставить друг перед дружкой, то еще неизвестно, чьи титьки перетянут. Меня-то надувать не надо, и в колодки я не полезу. Она – скрипичный ключ, под его размер дуры-девки себя в хомут ставят, а я – сама скрипка и пою тем голосом, на который изготовил меня Господь, а не изворотливый делец...
Мысли сметывались самым причудливым образом, и нельзя было связать начало с концом, словно бы сон еще продолжался, сделав неожиданный крюк.
В природе была разлита симфония увядания, какой-то праздничной, торжественной грусти, но Миледи была слепа и глуха к тяжким вереницам облаков, изредка перебиваемых ослепительно синей холодной полыньею, в которую словно бы ниоткуда вдруг заныривали табунки сполошливых уток или вереницы белоснежных, как бы тяжело нагруженных доспехами лебедей; потом вороха облаков, эти непричесанные копны, торопливо смыкались, задергивая всякую прорешку, и сверху бусил мелкий холодный дождишко, окрашивая темным глянцем желтые косицы берез, и сочный багрянец хлопотливых осинников, и сиротливо поникшие от влаги ивняки, уже тронутые смертным тленом.
Миледи очнулась, когда вступила из жидкой ворги на край плоского болота, густо уставленного волосатыми кочками; тропка обрывалась у переклада через ручей, сполна налитый коричневой водою, обсаженный густо канаварником и голубишником. Как бы нечаянно сорвала ягоду, положила на язык; мякоть была прокисшая, бражная, терпкая, с, твердой кожурою. Вода у почернелых склизких жердочек едва взбурливала, пускала пузыри, словно бы там, под плевою ряски, жили несытые духи болота. Взяла для случая посошок, турнула в бучило, батог ткнулся в рыхлую бездонную мякоть ила, словно бы именно здесь таился лаз в преисподнюю. Сколько было хожено сюда по ягоду, в этих шершавых кочкарниках, казалось, прошло детство Миледи, и никогда душу ее не навещал сполошливый страх, – и вот впервые что-то неведомое, похожее на предчувствие, укололо внутри, в подвздошье, будто там заселился муравей и вцепился за мяса.
Миледи ловко миновала ручьевину и даже с какой-то припоздалой лихостью вспрыгнула на мягкую осотную подушку, в куртину запашистого болотного канаварника, обрызганного дождем. И тут в пупке у Миледи толконулось, вроде бы там истомно провернули буравчиком, небольно пробуя мякоть тела на прочность. «Ох-ох», – от неожиданности вскрикнула женщина, торопливо посунула ладонь под рубаху и так замерла с растерянной полуулыбкой. Внутри что-то упорно пыщилось и мелко взбурливало. Пряный воздух кружил голову, и захотелось присесть. Не для безделицы же била дорогу на вечер глядя, скоро уж стемнится, и тут каждая минута дорога; какую бы ягоду ухватить, да с тем и домой. А в брюхе опять воркотнулось.
«Эк тебя забирает, – засмеялась Миледи, торопливо оглядываясь, нет ли кого поблизости, чтобы поделиться нечаянной радостью. – На третьем месяце, а уж в разгул пошел. В кого такой отчаянный?» – беседовала Миля, водя взглядом по болотине, выбирая ягодный путик, где меньше натоптано следов, набито тропок. У ручьевины-то, в устье Плоского было так выброжено, словно бы прогнали стадо коров.
Далеко впереди, сливаясь с бором, промелькивал одинокий зеленый платок и синяя кацавейка. По тому, как колыбалась одежка, словно поплавок на речной волне, – нырь-нырь – Миледи поняла, что слобожанка спориста на ягоды и торопится до темени добрать короб. Миледи ударилась влево к чахлому сосеннику, где кочки были развалистей, а кулижки мха попросторней, и по случаю выбрела на дивную клюкву. Ягода лежала на пластине ровным багровым ковром, словно бы кто, горюн, рассыпал двуручные корзины, а заново собрать уже не нашлось сил. Не надо было рыться в кочках, повитых осотным волосьем, во влажных глубинах средь узорчатой повители наискивая редкие однобокие ягодинки. Это вишенье само просилось в руку, его легко было отрывать от паутинчатых розовых пуповинок; они были словно ядреные детки, выпавшие из мамкиного пузья.
Миледи живо натолкла корзинешку; с такими ягодами руки не сотрешь, а с молодой спиною и вовсе без маяты. А с особенным-то сердцем, неустанно воспевающим беззвучные стихиры, – и вовсе легкота. Собирая клюкву, Миледи по-особенному расслышала каждую мясинку просторного тела; наверное, она впервые почуяла, какая стала тельная и грудастая, сколько в ней неизрасходованной мощи и яри для будущих родин, когда детишки посыплются из матницы, как окатные бобы: сын-дочь, сын-дочь. Сейчас Миледи стала в сущности новым человеком, она как бы раздвоилась и уже ни на секунду не забывала, что в ней наклюнулась живая душа. Лежит в нежной родилке, свернулась клубочком, посапывает, есть-пить уже просит и мамку требует. Миледи с благодарностью вспомнила Ивана, любя его тоже по-иному, не как намедни, когда ходила пустою, и повинилась за свои капризы.
Вот эта легкость всего естества, эта крылатость заглушили и отголоски сна и всякие предчувствия, покалывающие сердце, с какими ломала дорогу до болота. Миледи летела домой, не ощущая тяжести коробейки; она и на жерди перехода через тинистый ручей не взошла с опаскою, но вспорхнула, будто балерина – на пуантах, не нашаривая для ступни надежной подпорки. Сначала нога подвернулась на склизкой деревине, а там и тело безвольно пошло юзом, как-то накось, и бедная Миледи, думая об одном только, как спасти ягодную дань, плашмя повалилась в бочажину. И сумела ведь поставить коробейку в заросли багульника, так ловко пригрузила корзину в листвяный частый кустарник, на моховую подушку, что хорошо, если пара клюквин выпала из посудины в осотную ветошь. Поначалу Миледи не испугалась, но даже нервно засмеялась от внезапной встряски, выдирая ноги из павны, из этого жирного тягуна, через который идет вход в саму преисподнюю.
Женщина выползла на сухое, мокрая по грудь; и когда, цепляясь за канаварник, подтягивала к себе ноги, чтобы надежно взлезть на кочку, тут в пояснице от натуги что-то надорвалось, а в утробе от самой матницы прокатился к устьицу непонятный пузырь.
Песнь в груди тут же оборвалась, и блаженная стихира забылась на полуслове. Миледи торопливо зашла за развесистый куст, скинула бельишко, вылила воду из сапог, с нарастающим испугом осмотрела себя и нашла лишь крохотную ягодку кровцы, словно бы раздавила в трусиках непонятно как угодившую туда недозрелую клюкву. Подумаешь, выпала кровца; так уж баба всякая устроена на свой век. Мокрую исподницу надевать не стала, сунула в карман, но фуфайку пришлось натянуть; поднялся секущий ветер-листодер, перебиваемый дождевой пылью. Миледи подхватила берестяной коробок и скорее пустилась к дому, чтобы в спешке согреться. Никакой боли в теле она не чуяла, и тревога вроде бы улеглась, но осталась непонятная, незнаемая прежде пустота. Только что бурлила, ходила в лагуне брага, но от хмельной яри выбило в потолок затычку, и все бродиво в один миг выплеснулось на печь, в окутки и валенки, и в одежонку, расстеленную на просушку, а в жбане остались лишь гуща да хлебные корки.
- Предыдущая
- 43/106
- Следующая
