Миледи Ротман - Личутин Владимир Владимирович - Страница 105
- Предыдущая
- 105/106
- Следующая
– Ты почто так со мною, Валя?
– Я без обиды. На правах старого друга семьи.
Они замолчали, измеряя друг друга взглядом, и мысль, пожалуй, в голове скользнула общая, как костровая искра, перескочив из глаз в глаза. Миледи смутилась, потупила голову; ей подумалось вдруг, что идти-то и правда некуда, сын у бабки, дома нетоплено, на полках шаром покати, мыши гоняют последний сухарь, а в холодной половине избы луканька вяжет свои мережи, чтобы ночью снова улавливать несчастную бабью душу.
А Валя щупливым взглядом быстренько раздел женщину и с веселым сердцем решил: бабе скучно, бабе грустно, никто ее нынче не приласкал, и великий грех оставлять ее в ночь безутешливую; за такую черствость Господь непременно накажет мужика.
– Может, по лампадочке? У меня свежий коньячок, припахивает клопиками десятилетней высидки. Вот, кстати, и мои хоромы. Кто нам мешает, правда? Мы люди воль-ны-и.
Миледи оглянулась: действительно, по воле судьбы торчала она под окнами Валиного житья. Для виду женщина еще покочевряжилась, заотнекивалась, чтобы набить себе цену: де, плохо чувствует себя, да одета не для гостей, и что ребенок без пригляда. Ах, эти бабьи досужие вымыслы, эти вязкие, но слабые петли и скидки для отвода глаз. Ну кто поверит им? Сердцевед решительно подхватил даму за локоток и, угодливо уступая место перед дверьми, ввел в бобылье свое владение. И пообтерханную шубейку предупредительно снял с плеч и шлепанцы помог надеть, привстав на одно колено, и мимоходом, будто случайно, скользнул ладонью по бедру и тугой икре. В голову мягко, но хмельно ударило; Валя Уткин ошалел и без вина и тут же нарисовал картину предстоящего вакхического буйства во всю ночь. И как это Миледи просочилась прежде меж его вкрадчивых пальцев? на этой гитаре можно и струны в безумстве пооборвать. Говорят, Милька в Слободе многих уже возила на своей машинешке, так ему и подавно не откажет.
Уткин немедля ударил по коньяку; вторую рюмочку отправили под засахаренную лимонную дольку, третью – под азартный поцелуй. Валя, не гони лошадей! – мысленно осадил себя Уткин, но не совладав с собою, измерил ладонью бабьи всхолмья и остался очень доволен. Он только и воскликнул:
– О-о-о! – и показал большой палец.
– Валенька, не гони лошадей! – поохладила Миледи, лениво приотодвигаясь. – Без закуски пьют только лошади и алкаши.
– Мудро, – согласился Уткин. – Сейчас будет лишня на четыре пузыря.
Через пяток минут он появился со сковородой, гарцуя, как стоялый конь. И вдруг, подвывая, прочитал:
Лицо у Миледи побледнело, а глаза потускнели и набухли, как у старой коровы; ее будто ошавили ненароком по голове, да неловкий удар обошелся боком. Уткин почувствовал промашку, решительно разлил по рюмкам.
– По маленькой, по маленькой, чем поят лошадей. Ну, Миленькая?!
Миледи малохольно выпила, коньяк показался терпким, похожим на пережженную резину, и, обжигаясь, встал в горле колом. Валя приобнял женщину за плечи, по-хозяйски притиснул, чувствуя, как она отодвигается, уходит от него. И он с грустью подумал: «Валя, нынче тебе не обломится».
Куда-то в подмышку Миледи жалобно сказала:
– Ты почто его так ненавидишь? Ведь Ваня мертвый. Он тебе сдачи не сдаст.
Женщина выпростала от чужой груди лицо, стряхнула с него невидимую паутину и снова спросила:
– Ты почто его так?.. Он же мертвый.
– Юродивые не умирают. Дьявол с собою забрал. Вот увидишь: еще явится и будет нас мучить.
Миледи с испугом взглянула на Уткина. Может, шутит? иль с катушек слетел? иль испытывает на бабью крепость и потому изводит, рвет гостье нервы? иль хочет прогнать и ищет повод, придумывая в сторону покойного недруга самые скверны? Но Валя Уткин был хоть и пьяноват, но в его раздражении была явная ненависть к Ротману, словно бы покойник взял что-то самое необходимое для жизни и так и не отдал иль заступил дорогу, обсек грядущие пути.
– Ты дурак? – Миледи просто, по-бабьи, покрутила пальцем у виска.
– Сама дура. Еще и постель не остыла, а ты чужие подушки шерстишь.
– Ты грязный. Такое впечатление, что в баню не ходишь и никогда не моешься. От тебя псиной разит за сто метров, – зачастила Миледи, отыскивая убийственные слова, и не находила их, погружаясь в ворох взвихренных чувств, утопая в них. Смазать бы по мерзкой роже, да ведь не достанешь. Но как руки чешутся. Иль эти музыкальные тонявые пальчики с острыми коготками погрузить в пористые щеки и вспороть их до самых мясов?!
Коньяк взбулгачил женщину, и вся ее страсть, назначенная для любви, ушла в ненависть.
– Ты сексуальный маньяк! Я тебе сейчас покажу развальчик, похабная твоя морда!
Миледи хищно ращеперила ладонь, словно бы то были не пять слабых перстов, но пять ястребиных клювов, готовых терзать, и кинулась на хозяина. Но Валя жестко ударил по руке и тут же хлестнул по щеке, оставил яркую розочку. И нагло улыбаясь, сказал:
– Зря придуряешься и плачешь по Ротману. Это ты убила его.
– Это кого я убила? Я убила Ваню? – глаза у Миледи налились скорой слезою. – Как ты можешь такое сказать?
Голос Миледи жалобно треснул и увял. В словах Уткина была правда. Если бы любила Ванюшу, то вцепилась бы обеими руками, волочилась бы по полу, держалась из последних сил, не отпуская за порог. А она тогда даже с печи не соскочила, разомлелая на горячих кирпичах, хотя слышала, как прощально всхлипнула дверь; но, приподняв голову с подушки, лишь мстительно подумала, провожая слухом замирающие шаги Ротмана: «Иди-иди. Далеко ли убежишь?»
Уткин уже не хотел женщины, так обидно унизившей его. Все поникло в нем и стухло. Он величался своим телом и лицом, он холил себя, изводя снадобья и притирки, выщипывал седые волоски, и вот эта потаскушка обозвала его грязной скотиною.
– Да, это ты убила Ротмана.
– Не хочу тебя слушать. Не хочу!
– А ты послушай. Не скажу, что нарочно убила, но из дури. Одна баба слободская, ты ее хорошо знаешь, заставила мужа купить дом в Палощелье. Захотелось дачу ей, как в городах. Тот упирался, как чувствовал беду. Ну, сдался, купил. Решил осмотреть деревню – и пропал средь бела дня. Обыскались. Нету и нету. По колодцам пошли, вдруг провалился. Тоже нету. Через неделю вспомнили про старинный колодец на задах купленного дома. Широкий, глубиной в сажен двенадцать. Да. Заглянули, мужик стоит внизу по пояс в воде, руки вверх вздеты. Кричал, значит, Бога молил. Крышка на колодце иструхла, он и провалился.
– Ну и?.. Я-то здесь при чем? Под ноги надо глядеть.
– Баба виновата. Ей загорелось. Купи да купи.
– Ну, я виновата, ну, я. Ты рад? Тебе-то что за дело, помоечный ты кот?
– Иди вон, тварюшка, – зашипел Уткин, надвигаясь на гостью. Но ударить не решился. Весна на дворе, пора гона, щепка на щепку лезет, а эта облезлая курица мнит из себя Елену Прекрасную. – Кыш, бешеная.
Уткин схватил с вешалки шубейку, кинул Миледи в лицо.
Тихо было в Слободе. Снега хрустели под ногами, искрились под печальной луною. Слезный ком застыл в горле. Миледи шла меж черных сонных изб, как по погосту. Ей вдруг представился Иван; он стоит в стылой глубине земли, протянув руки в мольбе. Прошел все круги ада, хочет выбраться вон, да грехи не пускают. Господи, да каких таких злодейских грехов нажил человек, что ты, Боженька, непростимо скинул его в тартарары, запечатал под спудом, оставил на муки вечные?!
«Ваня, прости меня, дуру набитую! Я ведь тебя любила!» – прощально вскрикнула Миледи, протянула руки к ясной, как бы впечатанной в небо луне, на которой вечно трудился Каин со своим помазом. Потом повалилась на скрипучий сугроб, принакрытый настом, раскинула ноги, смежила ресницы Матерь Божья, как вольно, как блаженно помирать-то-о! В голове у Миледи вскружилось, хмельные волны, растопив злость, прорвали черевные запруды, кинулись вверх, затопили всякий рассудок. Прощально подумалось о близких, но беззаботно, отстраненно, как о чужих: «Что мать? Мать родные похоронят, не оставят поверх земли. А сын?.. Ванюшку-то куда, сиротею?.. А что Ванюшка, государство подымет. Не в лесу будет, на людях».
- Предыдущая
- 105/106
- Следующая
